— За что богов лупите? — спросил он, влезая в чум.
— Совсем от рук отбились, — сказал ему седой нанаец с длинной, до полу, трубкой. — Раньше, о чем ни попросишь, все исполняли, а теперь ничего не допросишься.
— В чем нужда-то?
— Народ очень болеет, — объяснил старик. — Год плохой, зверя не было, зверь далеко ушел, русские распугали. Зима пришла, думали — рыбу станем ловить, так ваши дорогу на реке сделали, лед прорубать нельзя. Плохо живем.
— Запрягай собак, — сказал Демидов, — едем в город. За каждого бога даю по чувалу муки. В музей отдам богов. За рейс — два мешка мороженой рыбы. А если спасем одного человека, — замерзает он с разбитой машиной на реке, — так еще по чувалу муки на каждого и ящик табаку всем.
— Накинь еще ящик конфет, — сказал старик. — Я, когда ходил к русским, просил их, чтобы ушли отсюда, ел конфеты. Дали они мне конфет и прогнали назад. Потом два раза опять ходил к ним, опять давали. Только там страх берет. Земля рычит, как собака, вверх летит, огонь кругом.
— Пять ящиков конфет даю. Едем.
Выехал с шестью запряжками.
Когда выезжали, старик опять остановил.
— Конфеты «медведь» называются, — сказал он. — Другой сорт не возьмем.
— Ладно! Хочешь, «страуса» тебе привезу, только отстань.
Лубенцов был еще жив, но Шотмана подняли мертвым.
У госпиталя нарты остановились. Нанайцы взяли на руки Шотмана, Лубенцова и четырех самых почетных богов, понесли в дом.
— Людей в дом, а богов тащите за мной, — приказал Демидов.
Он остановился у Ольги, в бывшем доме Янкова, и целый день не выходил. На другой день постучались нанайцы с ближайшего стойбища:
— Слыхал, богов покупаешь. У троицких взял, возьми и у нас. Дорого не просим.
— Кладите вон туда, в угол, — сказал Демидов. — Работать хотите?
— Хотим, очень хотим.
— Сколько упряжек можете дать?
— Можем десять.
— К утру будьте здесь. Увидите соседей — зовите и их.
И пошел говорить с Марченко.
Был уже вечер. Демидов долго бродил по площадке города, ища Марченко. Он нашел его на партзаседании. Отправляли в Москву на экскурсию нанайца, ударника Бен-Ды-Бу. Родственники уговаривали его взять с собой две упряжки собак, а Марченко отговаривал, говоря, что там не пригодятся.
— Проспал я своих нанайцев, — сказал Демидов секретарю парткома Марченко. — Я думал, что они охотники и рыболовы, — а зверь их давно не кормит, рыбу ловить не умеют.
Марченко сидел бледный, через два слова на третье повторял: «Шотман-то, Шотман! Голову нам за него оторвут», — но Демидова слушал внимательно.
— Завтра о собаках вопрос ставлю в партийном порядке, — сказал он. — Проработаешь в своей группе. Основная скотина в нашем краю — собака, а мы стесняемся с ней работать. Породу знаешь?
— Чорт их знает. Беспородные они, по-моему.
— «По-моему»! А по-моему, надо собачий завод ставить, новые породы добывать. Учесть надо, сколько тут ездовых, сколько охотничьих, выписать профессора по собакам.
— Ерунда, одни собаки не выручат.
— Систему рыбной ловли изменить в корне — раз; собак освежить — два; сельское хозяйство создать — три; учить — четыре. Народ очень сообразительный.
Он сощурил на Демидова усталые глаза, улыбнулся.
— Вернется из Москвы Бен-Ды-Бу, помощником к нему станешь. Нечего вождя из себя корчить. Чтобы ты мне из него мастера на все руки сделал.
Демидов мотнул головой, спорить нечего было. У Марченко школа Михаила Семеновича: сказал — сделал.
— Do you learn English?[38]
— Что?
— Понятно. На занятия не ходишь. Языкам не обучаешься. Смотри, вколочу когда-нибудь за все выговор.
Ложась спать, Демидов сказал Ольге:
— Поезжай к Варваре, одна она. Завод — дело не малое.
Утром она проснулась, увидела на столе записку:
«Богов — семь штук больших, три малых, семь половинок — сдай в музей под расписку. Матери передай привет».
Люди шли на Восток. Они несли с собой волну потребностей, заботиться о которых не было сил. Они требовали табаку и театров, жилья и валенок. Спички продавались в комиссионных магазинах. Актеры играли старые пьесы в латаных костюмах, без декораций, как бы из соображений новаторства, а в действительности просто по бедности. К людям, в тайгу, в горы, на берег безлюдного моря, посылали врачей и театры. За врачами шли обозы лекарств, коек, инструментов; театры кричали о красках и полотне.
Нанайцы-охотники рассказывали о санях, без собак летающих по снежным равнинам, и о самолетах, которые живут в глухой тайге.