— Кое-где свой натуральный свет проглядывает, и то ладно, — говорили они, заплетая косы или подбривая затылки.
Марченко постучался рано.
— Клавдия Львовна, — сказал он, — через четверть часа подаю машины.
И не успел он отойти, как заохали, закричали женщины.
— Что случилось?
— Не спрашивай! Хоть голыми ехать.
Туфли, подсохнув у огня, не влезали на ноги, платья застревали на бедрах и не одергивались, хоть рви, трусы лопались в поясах, плащи и подвязки клеились.
— Садитесь как есть, — сказал Марченко. — Через час будем дома.
— Вот будет смеху, — говорили друг другу женщины, — приедем, как с пляжа, — и старались привести себя в порядок, придавая костюмам вид нарочито оригинальный.
Навстречу показался самолет. Летчик взмахнул рукой, огибая колонну, и качнул крыльями.
— Сейчас, сейчас! — кричали ему вверх, визжа и посылая воздушные поцелуи.
Каждая узнавала в этой руке руку мужа и только к себе относила приветствие с воздуха. Оставалось семь километров, аэродром уже вылезал из-за сопок своим зеленым овалом, похожим на озеро, и на дальнем краю его мелькнули очертания низких строений.
Осталось два километра. Дорога свернула в узкий проход между горушками, блеснул оркестр, крылья самолетов, белые домики.
У самого въезда в городок дорога терялась под мутной лужей. Десяток лопат искрился на легком солнце. Десяток мужчин быстро заваливали землей это последнее краткое препятствие. Переставший на полчаса дождь исподтишка подбирался к дороге.
— Придется помочь им, — кивнув на работающих, сказал Марченко.
— Ну их! Бабы мои чорт знает во что одеты. Неуместно, — ответила Голубева.
Но дождь подбирался, спеша по краю неба.
Голубева с тревогой глядела на тучи. Как всякая женщина, она не хотела выглядеть ни смешно, ни пошло. Смешное прощается только очень близким. Но выбора не было, и, вздохнув, стиснув зло зубы, она сбросила с плеч клейкий резиновый плащ, сняла лопнувшую в трех местах юбку и смущенно провела руками по голубым трусам.
— Ну, девушки, в атаку! — сказала она беззаботным голосом.
В трусах, сорочках и сарафанах, едва державшихся на плечах, за ней вылезли из машины остальные.
За аэродромом дождь лил, как сумасшедший.
— Машины остаются! — крикнула Голубева. — Вещи на руки. Пошли!
И она вошла в лужу, неся в поднятых руках громоздкий узел, из которого высовывался блестящий нос чайника. За ней, махая высоко приподнятой шинелью, пошел Марченко. На плечах у него сидел белобрысый мальчишка.
— Разделись бы! — крикнула секретарю Голубева. — Какой уж тут стыд!
— Ерунда, — улыбнулся он, не глядя на нее.
Навстречу бежали, по грудь в грязи, летчики. Они вытаскивали из машин чемоданы, фикусы и ребят. Весело смеялись, кричали что-то смешное, искали жен и, не узнавая, не находя их, как в суматошной какой-то игре, по-мальчишески прыгали в грязь, нагруженные сундуками.
— Кому-то приданое, охо-хо! Тонны полторы!..
— А фикусы, фикусы! Уж наверное корнеевские… помню по Шепетовке…
Женщины кричали, чтоб к ним не подходили близко, отворачивались от встречающих и визжали во весь голос, что им надо одеться.
— Голубева! — кричали они. — Гони ты их к чорту, что они вертятся тут! Нельзя же так. Надо ж хоть грязь смыть.
— Гоните их, секретарь! — кричала Голубева, прижав к груди узел, из которого норовил прыгнуть в воду пузатый, как утка, чайник.
Марченко замахал рукой и крикнул:
— Отставить встречу!
Но музыканты только и ждали знака, чтобы начать марш. К оркестру со всех сторон побежали люди в синих комбинезонах.
— Не тот вид! — крикнула Голубева. — Не тот у нас вид. Не для торжественной встречи. Отставить!
— Ура! Ура! — ревели комбинезоны, окружая оркестр.
Не перекричать Голубевой общей любви.
— Слушайте, Марченко, мы не вылезем до самого вечера. Скажите им…
Срываясь и кашляя, комбриг пропел перед оркестром:
— Смирно! Туш! Добро пожаловать, хозяйки…
Синие комбинезоны выстроились шеренгой.
— Ну что ж! — сказала Голубева. — Давно они не смеялись — пусть похохочут.
И, прижав к плечу размотавшийся узел, она пошла первой сквозь строй криков и музыки… За ней, ни на кого не глядя, в трусах и грязных юбках, неся ребят и родовые фикусы, пошли остальные.