«Ах, чорт возьми, чорт возьми!» — теперь Луза глядел на свою старую приграничную полосу, омоложенную неузнаваемо.
Шершавин, ехавший с Лузой, не успевал давать объяснения.
— Вот там теперь два занятных колхоза, — говорил он, — а тут еще один, а там планируем нечто вроде совхоза — вон, за горой.
Колхозы быстро и ладно осели на границе. Коренастые силосные башни все время маячили на горизонте, справа и слева от шоссе. В полях, под навесами, стояли железные бочки из-под горючего, бетономешалки и какие-то глубокие громадные котлы, еще пахнущие резким и, казалось, теплым запахом варева. Стога сена издалека напоминали ангары, так были они широки и длинны.
«Все не то, все не то», — думал Луза, глядя вокруг и с удивлением и с неприязнью. Какими маленькими казались ему долины, и как тесно теперь стало на переднем плане с его когда-то неживой и дикой тишиной.
Ни разу, сколько ни всматривался Луза по сторонам, не оставались поля сами с собою. Всегда то здесь, то там, как бодрый пастух, стоял на краю долины высокий дом электрической станции, мельницы или механической мастерской. Над зимними полями, забытые с осени у полевых станов, голосисто пели радиорупоры. Страшно было услышать тонкий комнатный голос скрипки или пение женщины в глухую ветреную ночь, когда воют голодные волки.
В Георгиевку Луза решил не заезжать, но комиссар настоял.
— Сто рублей закладываю, — сказал он, — что не доберешься до переднего плана. Собак, брат, расплодили мы тут, колючки расставили, фотореле завели.
— Рано в мертвяки записываешь, — ответил Луза.
— Да мертвяку легче пройти, чем тебе.
К ночи, измученные дозорами, добрались до полей «25 октября».
— Хочешь поглядеть точку? — спросил Шершавин. — Ты ведь конца строительства не застал?
— Вези.
Колхоз был где-то совсем рядом, голоса доносились до них ясно, почти разборчиво.
Тропой в кустарнике они отошли на шоссе, спустились в узенькую ложбинку и молча поднялись на взгорок.
— Стой! Ложись! — тихо сказала им ночь.
Они легли.
Часовой подполз к ним медленно и осторожно. За часовым, зевая от возбуждения, бесшумно полз пес.
— Пропуск…
— Э, да это ж мой Банзай, сукин сын, — сказал Луза. — Вот стервец, смотрите пожалуйста!
Зевая от желания лаять, Банзай прижался к ноге Лузы и замер. Лапы его дрожали, рот был оскален, но он не издал ни одного звука и бесшумно исчез вслед за часовым, не дав Лузе опомниться.
Узким, еле заметным входом проникли они внутрь горушки…
Обратно возвращались молча и молча же сели в машину.
Когда показались дом правления, пожарный сарай, площадь, освещенная электричеством, и грянул оркестр трех соседних колхозов, Луза приблизил лицо к уху Шершавина и произнес с глубоким значением:
— Этвас.
— Что? — не понял Шершавин.
— Да я вот все спрашивал Зверичева: чего, мол, строить тут будете? Этвас, говорит, построим. Ну, и верно, что этвас, очень специально.
— Да, это, брат, такой еще этвас! — рассмеялся Шершавин.
— Вполне, брат, вполне, — теперь уже довольно и весело ответил Луза, вставая, чтобы приветствовать свой колхоз, и по-стариковски оперся на худое плечо Шершавина.
Многое изменилось за время отсутствия Лузы.
— Точнее ж сказать — решительно все изменилось.
Часть четвертая
Глава первая
Хидееши, великий государственный человек из простых солдат, современник Филиппа III и Елизаветы Английской, узнав через иезуитов о намерении Европы завоевать Азию, испуган был за Японию.
«Пойду через море и, как цыновку, унесу подмышкой Китай», — сказал он.
Армия кораблей перевезла на материк его армию. Корея была покорена. Хидееши собирался на Пекин. Но буря уничтожила весь его флот.
«Как роса, падаю,
Как роса, исчезаю,
Даже крепость Осака —
Сновидение в тяжелом сне», — грустно писал он потом.
Март 193…
Великие исторические события, как и трагедии личной жизни, приходят всегда неожиданно, хотя бы и предчувствовались давно. Они не приходят — они обрушиваются.