Он имел в виду пять шестых человечества, когда говорил о «беспорядке».
— Да, теперь пойдут дела, о каких и не думали, — в тон ему отвечал пожилой профессор.
Ольгу постепенно оттерли от Браницкого, и она решила не ждать его, а вернуться домой. Было, кажется, около двух часов ночи. Семья рабочего — отец, мать и трое детей комсомольского вида — несла плакат: «Дадим 200 % мужества, 300 % выдержки, 500 % спокойствия». Оркестр Большого театра непрерывно исполнял «Интернационал». Дирижер во фраке с непокрытой головой дирижировал музыкой, высоко и страстно поднимая синие замерзшие руки.
Когда Ольга, войдя к себе в комнату, открыла окно на улицу, послышались крики: «Сталин!»
Толпа кричала и звала: «Сталин! Сталин! Сталин!» — и это был клич силы и чести, он звучал, как «Вперед!» В минуту народного подъема толпа звала своего вождя, и в два часа ночи он пришел из Кремля в Большой театр, чтобы быть вместе с Москвой.
Ольга схватила сынишку на руки и побежала к театру. Ее, как в трамвае, пропустили вперед.
— Где? Где? — спрашивала она.
— Сейчас, сейчас, — отвечали ей со всех сторон. — Вот он, вот!
Она увидела Сталина, когда он подошел совсем близко. Его спокойная фигура, в наглухо застегнутой простой шинели, в фуражке с мягким козырьком была проста до слез.
В ней не было ничего лишнего и случайного. Лицо Сталина было строго. Он шел, торопясь и часто оборачиваясь к окружающим его членам Политбюро и правительства, что-то им говорил и показывал рукой на людские толпы.
Ольга, как ни хотела, не могла пробраться к театру и вернулась к себе, включила радио и прилегла на постель. Ее мучило, что она в Москве, а не на Посьете, и те три дня у Шершавина вставали в памяти, как самое яркое и полное счастье.
«Я поступила глупо, мелко. Я не должна была уезжать», — повторяла она себе.
Пусть бы вошел он сейчас в комнату, как бы она обняла его, как бы прижала к себе!
И в это время заговорил Сталин. Слова его вошли в пограничный бой, мешаясь с огнем и грохотом снарядов, будя еще не проснувшиеся колхозы на севере и заставляя плакать от радости мужества дехкан в оазисах на Аму-Дарье.
Голос Сталина был в самом пекле боя. Радиорупор у разбитой снарядами хаты Василия Лузы, простреленный пулями, долго сражался. Сталин говорил с бойцами в подземных казематах и с летчиками в вышине. Раненые на перевязочных пунктах приходили в сознание под негромкий и душевный голос этот. Это был голос нашей родины, простой и ясный, и бесконечно честный, и безгранично добрый, отечески-неторопливый сталинский голос.
Народы Китая вступают в войну
Лаоелян, в японском тылу, был взят накануне Чэном. Партизаны бешеным: галопом гнали застигнутые врасплох японские гарнизоны. Чэн продвигался с северо-запада, с востока нажимал Ю Шань. За одну ночь было взято пространство в девяносто километров. Его выжигали дотла.
Японцы отступали к Гирину.
Население двух уездов грузило на вьюки и арбы содержимое провиантских баз, торговля консервами шла от передовых цепей до штаба Чэна. Мужики не покидали сражения ни днем, ни ночью. Они сливали бензин из брошенных танков, вывинчивали гайки в машинах и разбивали на куски железнодорожные станции.
Шла армия термитов, голодных и бешеных от ненависти. Пленных не наблюдалось.
К исходу второго дня, ворвавшись в предместья Гирина и не осилив его укреплений, партизаны залегли вокруг города, изверившись в быстрой и дешевой победе. Но народ из окружающих деревень все еще прибывал без конца, не зная о неудаче.
Но Гирин взять было трудно. Японцы подвозили резервы со всех сторон, торопясь подавить восстание в самом его начале.
Сражение эго было задумано Чэном как народное. «Страну нельзя держать вдали от полей сражения, — писал он Тану еще месяц назад и настоял на ударе в тылы противника силами всех партизанских групп, несмотря на сдержанное равнодушие Ю Шаня и протесты Тай Пина. Партизанские армии Чэна еще не были подготовлены для побед в большой войне.
Медлить под Гирином было нельзя. Чэн послал за командирами отрядов.
Ю получил извещение в середине ночи и, так как до штаба было езды не менее двух часов, сказал, садясь в голубой рольс-ройс, захваченный им накануне:
— Спать!
Шофер кивнул головой. Ю завернулся в одеяло и прикорнул в углу сиденья.
Дорога была освещена пожарами. Пылали деревни. Высоко и красиво светились столбы телеграфа, политые керосином и обернутые тряпьем. Женщины искали и развозили раненых. Кое-где уже стояли шалаши из брезентов, и над покинутыми пулеметными гнездами были возведены соломенные навесы.