Начинался великий пожар Востока.
Но за японцами двигались устные агитаторы Ван Сюн-тина, железнодорожные партизаны Ю Шаня, отряды Чэна, и кто-то строил уже заводы и на изуродованных войной танках пахал освобожденную землю, еще мокрую от крови.
— И-их, если б цемент был! — завистливо вздохнул Ван Сюн-тин в самый разгар военных суждений.
Все за столом опять встрепенулись. Шлегель, чтобы отвлечь гостей от деловых бесед, дал слово Ю Шаню.
Светало. Зарево утра окрасило стол и сидящих за ним. Усталые лица покрывались румянцем рассвета и казались от этого еще взволнованнее и возбужденнее.
Война стояла перед всеми, и все думали лишь о ней, о ней одной, о гвоздях и сражениях, о пиломатериалах и соли.
Но было сегодня поздно для речей о войне, и Ю Шань захотел сказать просто о дружбе.
— Осуда! — громко сказал он, как перед фронтом. — Ты много лет воевал вместе с нами за Маньчжурию, за Китай, за Корею. Теперь я хочу отдать тебе долг.
Луза переводил его слова русским, Шуан Шен передавал корейцам. Осуда повторял слова Ю по-японски.
— Возьми меня и владей мной до смерти, как мы владели тобой, — произнес он, и за столом повторяли эти слова: «Владей мной до смерти, как мы владели тобой», Луза — русским, Осуда — японцам, Шуан Шен — корейцам, Демидов — нанайцам, Шлегель — монголам. — Где моя родина? Вот она: это Луза, Чэн, ты. Родина всегда со мной. Рука моя легкая и голова счастливая. Русская земля не приняла меня в могилу, китайская отдала Корее, корейская отклонила меня в твою пользу. Я говорю, как китаец, как брат твой: возьми меня с собой и, если я погибну, закопай в землю на месте гибели, раскали гвоздь и горячим гвоздем напиши на деревянном памятнике: «Жизнь берегла его для нас. Он погиб за свободный Ниппон».
— Да ты опять не помрешь! — крикнул плачущий Луза. — Чорт родной, ты…
— А не помру — пойдем жить дальше! — ответил Ю, ударив кулаком по столу. — Наша земля большая.
Каждый подумал в ту минуту о себе.
Смерть любого из них путала сметы, ломала планы, коверкала движения человеческих судеб. Какие-то грузовые составы приостановятся на пути, какие-то люди будут долго ходить и недоумевать, за что им приняться, какие-то важные мысли, зародыши новых дел, не дойдут до тех, кому предназначались. И вместе с тем смерть каждого из них была великой организационной силой. Из великих корней их жизни, славной подвигами, смерть, как солнце, вызывала к жизни новые ростки за ростками. И чем величавей была их смерть, чем страшнее был их подвиг, тем величавее и радостней начиналась жизнь следующих за ними. Она облегчала свершение будущих подвигов, учила будущей жизни и создавала философию красоты и чести для тех, кто был сегодня еще младенцем. Эти люди знали, как жить, знали, как умереть.
Подумал о себе и я.
Подумав, увидел я час своего сражения, тот ярый час, когда решится общий смысл моей жизни, ее последний радостный вздох. Увидел высоты Ляотешаня, с которых открывался обеспокоенный Порт-Артур. Под белым облаком парашюта я шел на землю с воздуха.
Все теплее и пахучее становился голубовато-зеленый вечер, и все спокойнее и взрослее делалась суетливая душа моя.
Внизу, на земле, давно уже, видно, шло сражение, потому что я снижался, окруженный вежливым свистом пуль и эхом орудийных взрывов. Потом, вблизи земли, до меня долетели крики людей, чужие, незнакомые звуки команды, чужой шум, чужое движение масс, и я понял: настал миг моего сражения. Я снижался маленьким бомбардировщиком, и мое сражение могло быть коротким. Я освободил бомбу, прикрепленную к поясу, затем вторую. В их недолгом пожаре еще успел увидеть я, как побежали в стороны маленькие люди в чужой одежде, японцы, и услышал грохот других бомб, брошенных моими соседями в воздухе.
«Ура, ура!» — раздалось внизу.
Я освободил третью, и последнюю, бомбу. Земля была совсем под ногами. Она взлетела навстречу мне осколками тел и клубами дыма, насыщенного кровью. Острая дрожь яростного азарта веселой радостью охватила меня. «Когда сражаешься — надо побеждать», — еще успел подумать я и слился с жаром и грохотом боя, шедшего на земле, слился с тучами, с солнцем, с песнями. Низкий ветер рванул меня в сторону. Я поплыл, как воздух боя, к морю, над родными полками Шершавина…
Август 1934 г. — апрель 1936 г. — октябрь 1948 г.
На востоке
(о моей книге)
Теперь, когда я вижу свою книгу в журнале и уже выступаю не в качестве автора, а в качестве читателя, я невольно думаю, какое множество важных и интересных вещей оставил я в стороне. Так, путешествуя по неизвестному краю, всегда хочешь побывать и в его столице, и в его колхозах, и на его стройках, и на его курортах, и бываешь искренне огорчен, когда время и маршрут суживают ознакомление.