Привет и братство!»
Керкози раздавал их, как выигрышные билеты, с удивительной быстротой, забывая иногда даже вписать, для выяснения чего направляется человек. Иногда он отправлялся по домам, расспрашивал о житье-бытье, что-то записывал в блокнот, интересовался соседями, настроением дома, улицы, всего квартала.
— Если вы ничего не можете мне дать — ни энергии, ни инициативы, дайте ваш досуг. Сколько часов в день вы ничего не делаете, гражданин? Пять? Дайте мне из них три часа. Приходите бездельничать в клуб. Вы будете дремать в мягком кресле у камина, который мы сложим под пророком Иеремией. Руку, гражданин.
Так создались у него секции: революционного порядка, организации женского труда, борьбы с проституцией, беженская, наблюдательно-лавочная, военного снабжения, учета буржуазных имуществ и квартир, библиотечная.
Несколько бухгалтеров, нечаянно зашедших в клуб на один из веселых вечерних спектаклей, так больше и не увидели своих контор, в которых работали по тридцати лет, потому что Керкози в полчаса превратил этих покойных и хилых скептиков в одержимых маниаков. Он уговорил их бросить конторы и притти к нему подсчитывать буржуазное добро.
— Не сегодня завтра Коммуна реквизирует имущество людей, активно поддерживающих Версаль. Мы должны быть к этому готовы. У нас на руках беженцы из предместий — им нужны квартиры. У нас во многих кварталах таятся злостные спекулянты — их нужно обнаружить. Вы понимаете эту бухгалтерию намеков, косвенных указаний, подозрений, эту социальную бухгалтерию, которая в конечном счете должна дать картину того, с кем мы, много ли нас и — с другой стороны — кто против нас, с чем и где?
Было уже очень много людей, яркую натуру которых подметил и распахнул Керкози. Он таскался с ними по мэриям, по секторам Коммуны и всегда добивался, что его протеже брали на работу немедленно. Оказывалось обычно, что это человек, который может делать в десять риз больше, чем от него требуют.
— Он может, конечно, делать в десять раз больше, нужно, чтобы он делал — в пятнадцать, и тогда, вспомните меня, он обязательно станет делать в двадцать раз больше. В политике, как и на войне, только невозможное действительно возможно, — говорил в этих случаях Керкози. — Только совершенный идиот делает только то, что может.
В последнее время ему пришла мысль собрать всех калек и нищих района. Ему привели людей, которые так хорошо известны парижской улице, что как бы составляют нечто целое с нею — стариков с дрожащими голосами, со скрипкой в руке, молодых женщин с бубнами или шарманками, детей-акробатов с дырявыми плюшевыми ковриками, калек, инвалидов войны, напоминающих обилием военных медалей, золотых шевронов и заплат чемоданы путешественников, обклеенные десятками гостиничных этикеток. Он бился с ними множество вечеров. Церковный органист валился от усталости, повторяя революционные песни и аккомпанируя нестройному, хриплому хору.
— До тех пор, пока Коммуна не в состоянии всем дать работу, а нетрудоспособных взять на пенсию — каждый должен работать. Я требую от вас минимума.
Керкози требовал от них активного участия в революции. Он проявлял столько осведомленности в нищенском деле, что с ним никто не решался спорить. Музыкантам он обещал инструменты и закрепление постоянного места выступлений на людных улицах. Певцам обещал репертуар. Шарманщикам рекомендовал переобучить своих обезьян. Клоунов и фокусников снабжал веселыми злободневными анекдотами.
Список всех «уличных артистов» района он вывесил в клубе, заявив, что наиболее отличившемуся будет присуждена в конце месяца премия. Неожиданным результатом этой удивительной ревизии нищих оказался грандиозный приток в клуб Защиты революции нищих из других районов города. Они приходили и приползали с утра, усаживались на паперти и, шумно балагуря, ожидали Керкози до вечера. Его появление они встречали громкими криками и, плотно окружив, требовали пенсий, репертуара, заданий. Клубный двор превратился в какой-то ярмарочный балаган.
Так родилась секция уличных представлений. Она тотчас вызвала к жизни другую — секцию революционных текстов, так как потребовалось сочинять, выдумывать, переделывать, а человека, который бы умел сложить рифму и отважился создать простейшую мелодию, такого человека под руками не было. Правда, Буиссон уже был посажен за сочинение песен, но поэт из него не выходил, это было для всех совершенно ясно. Буиссон сочинял такую дребедень, что старые нищие плевались от смеха. Они требовали добротного товара. Они знали, что такое улица.