А лейтенант часто беседовал с Надей о школе, спрашивал ее, в каком классе училась она до немцев, была ли в комсомоле — в комсомоле Надя не состояла, она была до войны еще пионеркой, — думает ли продолжать учебу, когда пройдет фронт и восстановится нормальная жизнь?
…Это были хорошие, незабываемо счастливые дни, когда жили у них разведчики — первые вестники свободы. К ним в семье Козубенков привыкли, как к родным. Пятеро бойцов стали для Нади как пятеро братьев, а лейтенант, пожилой, серьезный, с седыми висками человек, был как отец. Он оказался и годами ровесником ее отцу…
Уже видно было с бугра по усиливавшемуся движению на запад на большой дороге, что гитлеровцы удирают, бросая рубеж, на котором им не удалось закрепиться. Уже все реже слышались пулеметные очереди и разрывы снарядов у полустанка. Бой утихал. Лейтенант с наблюдательного пункта разглядел уже в бинокль залегшие цепи красноармейцев на высотках в излучине реки, там, где вчера еще были немцы. Фронт все глубже огибал хутор своими крыльями. Все кругом горело. Враги жгли села, скирды немолоченого хлеба и соломы. А этот маленький хуторок, затерявшийся в глуши, в стороне от больших дорог, они, казалось, совсем забыли. Но нет, не забыли. И этот хуторок был отмечен черным крестом на карте какого-то германского офицера, заведовавшего при войсковом штабе отделом превращения покидаемых советских территорий в «зону пустыни».
Утром шестого дня в хутор въехали по проселку два вездехода, битком набитые автоматчиками.
Дежуривший на крыше Толоконников заметил машины, когда они спускались с бугра к речке, к броду. Брод был глубокий, перейти через него машины не смогли. Часть автоматчиков осталась у машин, остальные, не раздеваясь, бросились в реку и перешли ее, держа автоматы над головами, по плечи в воде.
Толоконников кубарем скатился с крыши, пошел быстрым шагом в хату.
— Гость в хуторе, товарищ лейтенант! — доложил он с порога. — Гитлеровцы!
— К бою! — поднял лейтенант короткой командой отдыхающих разведчиков и, надевая на себя полевую сумку и автомат, пошел к двери.
— Палить хаты будут! Ой, лишечко, пропали мы, — заголосила Надина мать. — Не минула и нас лиха година. А что ж вы, хлопцы, будете делать? Куда вы? Да они ж вас всех перебьют. Такая сила! Идемте со мною, я вас в погребе под бураки спрячу или в скирду зарою, — может, не найдут. Пересидите, пока наши вступят.
Одну лишь секунду колебался лейтенант. Он окинул взглядом своих бойцов. Какая-то тень пробежала по его лицу.
— Не за тем, мамаша, прислали нас сюда, чтоб мы прятались по погребам, — ответил он и молча, наскоро, не сказав им ни слова на прощание, пожал руки старухе и Наде. — Шагом марш за мной! — повернулся к бойцам. Уже со двора крикнул он им: — Сами прячьтесь. Бегите на реку, в камыши. Если дойдут сюда — все равно хату не спасете. Хоть сами живы останетесь.
Мать стала перетаскивать вещи из хаты в погреб, а Надя убежала на соседний двор и, взобравшись на высокую кучу кукурузных бодылок, все смотрела в ту сторону, куда ушли задами усадеб, по канаве, заросшей вишняком, разведчики…
Уже на восточной окраине голосили бабы, кричали дети, кудахтали всполошенные куры, выли собаки. Уже запылала одна хата — Федосьи Якубович. Уже запылала другая хата — сирот Кравцовых. Гитлеровцы шныряли по дворам с горящими факелами в руках. Запылала третья хата, Козубенковых родичей материного брата, Ивана Морозова. Горели сараи, скирды… Потом вдруг послышался треск автоматов. Надя за последние дни научилась отличать по звуку советские автоматы от немецких. Строчили наши автоматы. Закричали немцы. До слуха ее донеслась лающая, отрывистая команда на чужом языке. Не видно стало ни одного немца на улице. Огонь дальше не распространялся. Горели все те же три усадьбы, трещали с перерывами автоматы, звонко, раскатисто щелкали винтовочные выстрелы. Часа два прошло так — слышно было, что разведчики ведут бой с поджигателями, но никто — ни немцы, ни они не показывались на открытых местах. Потом перестрелка стала утихать. Опять показались немцы во дворах и на улице. Загорелась четвертая хата — Марфы Якубович. И тут Надя увидела за речкой на бугре, далеко за вражескими машинами, маленькие движущиеся, перебегающие от куста к кусту фигурки. Один гитлеровец из оставшихся возле машин взобрался на кабинку и стал махать пилоткой над головой, крича что-то, но вдруг всплеснул руками и свалился в кузов. С бугра щелкнул винтовочный выстрел. Фашисты заметались. Часть их бросилась к реке, но с горы уже бежали красноармейцы, стреляли с ходу из автоматов и винтовок по машинам. Одна машина тронулась было, но вдруг круто вильнула передними колесами и опрокинулась набок. Враги кинулись назад по хутору, через сады, — в степь, но и там перед ними на кукурузном поле показались красноармейцы. Надя на скирде, дрожа от радости, подпрыгивала, смеялась, плакала, выкрикивала одно только слово: «Ага! Ага! Ага!..»
Еще через час она была на том краю хутора, где догорали подожженные гитлеровцами постройки, и увидела их всех, шестерых, у полусгоревшей хаты Марфы Якубович. Бойцы вошедшей в хутор части уже снесли их всех в одно место, под стену хаты… Длинный, долговязый Микола Передерий лежал как живой — ни единого пятнышка крови не было на его лице и руках. Пуля угодила ему прямо в сердце. Лейтенант перед смертью, видимо, долго мучился, почугуневшее лицо его было искажено болью, пальцы на руках скрючены, ноги сведены к животу судорогой. Большая рана в боку от разрывной пули еще сочилась кровью. Узбек Умаров застыл с удивленно поднятыми тонкими черными бровями. В руке его был зажат кусок ремня автомата — так крепко сжал его, умирая, что не вынули, пришлось обрезать ремень. Грузный, толстый Недосека лежал в большой луже крови с широко расстегнутым воротом рубахи и засученными по локоть рукавами, словно прохлаждался в тени хаты. Рябое, багровое, но уже принимавшее землистый оттенок лицо его все было испещрено мелкими белыми точечками — крупинками соли от высохшего в рябинках пота…
Хутор наполнялся войсками. Словно прорвало где-то запруду — шла и шла пехота, вброд, через реку, самые первые, спешившие, чтобы не оторваться от немцев, переходили реку, не раздеваясь и не скидая сапог, вторые эшелоны пошли уже вразвалку — раздевались, купались в речке, простирывали портянки. Идя по улице, бойцы, которым предстояло здесь остановиться на ночь, с приятным удивлением оглядывались по сторонам, переговаривались между собою: «О-о, а этот хуторок, ребята, целый! Как будто и фрицев тут не было. Четыре хаты только сгоревших. Тут поживем».