— Погодите. Чтоб Евдокия Петровна не считала меня бюрократом бездушным, я вас чаем напою. Никитин! — окликнул Дорохин ординарца. — Собери-ка там на стол.
Долго сидели гости у Дорохина в блиндаже за «столом» — кубом, вырезанным из земли посреди блиндажа, застланным вместо скатерти чистой простыней, — ели консервы, поджаренное сало, пили чай с галетами, вспоминали, каким был их колхоз в хуторе Южном до войны. Старшина поиграл на баяне…
Долго не спал после ухода гостей Дорохин. Прошел по окопам, проверил посты во всех взводах, вернулся, прилег, а заснуть не мог. Вспомнилась Кубань, бригада, трактористы, с которыми работал много лет. Разбросала война всех неведомо куда. Ни от одного не получил на фронте письма. Да и как они могли ему написать? Они не знали, где он, так же как и он не знал их адреса. Их станица освобождена, как и эти села на Миусе, лишь в феврале… Долго, не смыкая глаз, думал о Галине. Где она? Что с нею? Где была при немцах? Как пережила лихое время? Пережила ли?..
На свое письмо, посланное в станицу в правление колхоза, он еще не получил ответа. Галине не писал. Почему? Хотелось сначала узнать от других, что она жива и ждет его…
Случилось так, что дня через два Дорохин сам послал связного на полевой стан колхоза «Заря счастья» за Харитоном Акимычем и трактористом.
В роту Дорохина приходил заместитель командира батальона по политчасти и сказал ему между прочим:
— Сегодня, лейтенант, будешь спать под музыку. Где-то какую-то важную высотку хотят отбить у немцев. Воевать будут ночью. Танки пойдут туда. А шум поднимут по всему фронту дивизии — чтоб сбить немцев с толку. Артполк выставит тягачи на передовую. У тебя, у Левченки, у Нестерова будут шуметь. Готовьтесь, в общем. Достанется и вам на чужом пиру похмелье!..
Дорохин послал связного за председателем колхоза, а старшине приказал:
— Сходи, Юрченко, в артдивизион, попроси от моего имени капитана: пусть эти ребята, что будут здесь ночью демонстрировать танковую атаку, захватят буксирные тросы. Скажи — для чего. Слышал, о чем просили нас люди?
— Слышал. Достану тросы, товарищ лейтенант! — откозырял старшина. — Для Дуни — постараемся!
— Глупости говоришь! Дуня тут ни при чем.
— Так я не про вас. Про себя говорю — постараюсь для Дуни.
— А, про себя!.. Ну, старайся…
Харитон Акимыч пришел уже в сумерки с бородатым Головенко, с Марфой Ивановной и Дуней.
— Попробуем вытащить ваш трактор, — сказал им Дорохин. — Приготовьте что нужно — камни, бревна. Вот старшина дает вам в помощь двух бойцов. Тягачи придут к полуночи. А женщин я не звал. Вам тут делать нечего. Тут будет жарко! Предупреждаю, товарищи колхозники, работать будете под огнем!
— Это что ж такое случилось? — спросил старик. — Третьего дни сами сомневались — нельзя, а нынче можно стало?
— Нельзя было, а нынче можно, вот и все, что могу вам сказать.
— Да нам-то и не к чему знать. Нам свое дело справить. Ну что ж, спасибо, товарищ лейтенант! Кузьма! Ту каменную загату разберем, что ли?
— А чем подвезете камень?
— Чем подвезем?..
— Забыл сказать связному, чтоб вы с подводой прибыли. Наши лошади в хозвзводе… А вот женщины пойдут к вам в хозяйство, пусть пришлют оттуда ваших лошадей. Идите домой. Этой ночью не разрешаю вам тут болтаться. До свиданья! Желаю успеха. Юрченко, командуй!
Отпустив людей, Дорохин засветил каганец, прилег, стал читать газету и заснул. Выдалось несколько тихих часов — никто не звонил из батальона и штаба полка, не тормошили связные… Проснулся он поздно ночью. Глянул на часы, покурил. Вышел из блиндажа, посмотрел туда, где в темноте чуть поблескивало на изгибе чистое плесо Миуса. Не видно и не слышно было ничего. Оставив в своем блиндаже за себя командира первого взвода, Дорохин вылез из окопа, пошел лугом к речке.
— Хорошо работаете, — сказал он старшине, столкнувшись с ним нос к носу у берега. — В окопах ничего не слышно.
В речке бесшумно возились дед, Головенко и один боец. Другой боец подавал им камни с берега.
— Ну, что там? — спросил Дорохин, подойдя к воде.
— Н-ничего, — дрожащим шепотом ответил старик. — Самое глубокое место вымостили… Т-теперь легче п-пойдет… П-после такого купанья п-по сто грамм бы, а то п-пропадешь…
Головенко исчез вдруг под водой, но тотчас же вынырнул, забарахтался.
— Тш-ш! Что ты? Хватай за руку!
— Яма, черт!
— Т-тонуть будешь — все одно не шуми. Н-нельзя!
Головенко выбрался на берег, голый, стал прыгать — одна нога по колено на деревяшке, — размахивать руками, согреваясь.
— Заколел!
— С н-непривычки, — отозвался Харитон Акимыч. — Н-не рыбак. А я, б-бывало, чуть лед сойдет, в-верши ставлю…
— Хорошо стоит, товарищ лейтенант. Не дюже засосало. Если с места сорвем — пойдет!
В стороне еще кто-то маячил. Дорохин пригнулся, увидел на фоне звездного неба женскую фигуру, подошел:
— Это кто? Дуня? Зачем вы здесь?
— Я на лошадях приехала, за ездового.
— Где же ваша повозка?
— В хуторе. Товарищ старшина забраковал — скрипит, стучит. Носилками носят камень.
— Я им еще четырех бойцов дал, товарищ лейтенант, — сказал старшина.
— Не нужна повозка? Ну и вам тут делать нечего… Ну, какого черта стоите? — чуть не в полный голос выругался Дорохин. — Думаете, мы такими уж бесчувственными стали на войне, что нам и девушку в братской могиле похоронить ничего не стоит?..
Дуня отошла.
— Погодите. Я вас проведу через окопы. Ну, работайте, — обернулся к старшине, — да скорее кончайте. В ноль пятнадцать всех лишних — назад в окопы! Тягачи я встречу в хуторе сам, укажу им проход…
Старшина, сняв пилотку, скребя затылок, долго глядел в ту сторону, где скрылись в темноте Дорохин и Дуня.
— Товарищ лейтенант! А может, я пойду тягачи встречать? — сказал он негромко, сделав несколько шагов вслед им. Но Дорохин уже не мог его услышать.
От луговой сырости, от молодой травы, от раннего апрельского первоцветья воздух был душный, пряный, хмельной. В камышах у берегов Миуса крякали дикие утки. Испуганно попискивали встревоженные выдрой кулички. На плесе била щука. В хуторе, в садах, заливались соловьи.
…Лошади были привязаны вожжами к сломанному сухому дереву на улице. Снарядом срезало начисто верхушку, остался только ствол, голый, без сучьев. Уставшие за день работы в борозде лошади, понурившись, дремали. То у той, то у другой вдруг подкашивалась нога в колене и морда чуть не касалась губами земли. В хуторе было тихо, безлюдно. Во дворах чернели развалины хат. Кое-где среди развалин торчали, как памятники на кладбище, уцелевшие дымоходы на печах. Сады цвели.
Дорохин с трудом распутал вожжи:
— Каким-то бабьим узлом завязано…
— Да это им тут не стоялось без меня, рвались, запутали.
— Куда им рваться!.. Ну, поедешь домой?
Подсадил девушку в повозку. Кинул ей конец вожжей, зашел наперед, поправил уздечку, выдернул у одной лошади из челки репей. Держась за грядку, пошел рядом. Лошади шли шагом.
За хутором, на развилке двух дорог, — одна дорога была широкая, накатанная, по ней ночами подвозили боеприпасы и продукты на передовую, другая узенькая, проселочная, — Дуня придержала лошадей:
— Мне домой — направо. Вот по этой дорожке, в балку. Домой… Когда мы теперь наш хутор отстроим?.. Харитон Акимыч говорил: у вас на Кубани нет ни матери, ни жены. Вы ему рассказывали. Вам же все равно. Приезжайте после войны к нам жить, товарищ лейтенант!
— У меня на Кубани невеста…
— Невеста? — Шевельнула вожжами, лошади пошли. — Ждет вас?
— Не знаю. Писем не получал… Этот серый сейчас захромал или это у него давно?
— Районный был в ногу. Зажило, а хромает. Теперь так и останется.
Дорохин на ходу свернул папиросу, закурил.
— Куда же это вы решили меня проводить? До самой каменоломни? — спросила Дуня.
— Вон до того белого куста.
— То — слива, дичка. Кто-то семечко уронил, выросла. Цветет одна, при дороге… А я мечтала: вот бы хорошо, если бы вы у нас остались! Вы нас от немцев освободили, вам тут и жить! Мы бы вас уважали, дом хороший вам построили бы!
— Наше солдатское дело такое, Дуня, — далеко наперед нельзя загадывать. Не знаем, что с нами завтра будет, кто из нас до конца войны доживет…