Весьма интересен с этой точки зрения разбор рассказа Гарта «Мигглс», произведенный Чернышевским в упомянутом выше письме о Гарте, присланном в 1878 году из ссылки.
В «Мигглс», одном из наиболее замечательных «оверлендовских» рассказов Гарта, изображена молодая женщина, которая уединенно живет в глуши, посвятив себя заботам о парализованном, слабоумном человеке, с которым она делит лесную сторожку. Группа застигнутых непогодой обывателей-горожан заезжает в это глухое местечко в поисках ночлега. Тут выясняется, что Мигглс — недавно еще известная всей округе «веселая девушка» с золотых приисков, а больной Джим, которого она опекает, не отец ей, не брат и не муж, а один из ее прежних любовников. В свое время, влюбившись в Мигглс, он потратил на нее все деньги; когда она вновь встретила его на своем пути, обнищавшего и неизлечимо больного, она посвятила ему свою жизнь.
Обыватели, в особенности дамы, шокированы соприкосновением с «миром разврата». Некоторые эпизоды «Мигглс» предвосхищают атмосферу другого, более знаменитого рассказа, мопассановской «Пышки». Брет Гарт с несомненной для Америки 60—70-х годов художественной смелостью героизирует Мигглс и рисует характер благородный, пылкий и прямой, обаяние которого не проходит бесследно даже для заскорузлых буржуа-обывателей.
Известно, какое видное место занимал в общественных воззрениях Чернышевского вопрос о женском равноправии и борьбе с собственническим и эксплуататорским отношением к женщине. Смелая характеристика Мигглс у Гарта, заставляющая читателя остро почувствовать ложность господствующих моральных норм, не могла не встретить у Чернышевского горячего отклика. «”Мигглс” — рассказ очаровательный своей гуманностью», — пишет он. Касаясь основного конфликта в рассказе Гарта, Чернышевский решительно раскрывает его в свете социальной морали.
«У Мигглс не было в жизни ничего нуждающегося в оправдании, — пишет Чернышевский. — Она, когда веселилась, не делала ничего дурного, Конечно, жаль, что она не родилась барышнею, и осталась сиротою, и должна была держать харчевню, а не разъезжать с маменькою по балам. Но в этом, и весь ее «грех», что она не могла разъезжать по балам».
Дальше, рассуждая о браках между людьми разного общественного положения и воспитания, Чернышевский спрашивает: «Годилась ли бы Мигглс стать светскою дамою?» И отвечает, что «это — дело мудреное». Мудреное же оно не потому, что Мигглс нарушила требования морали, господствующие в обществе, в котором она живет, а потому, что она «простолюдинка», которой в этом обществе ничего не прощается.
Уже в самом начале своего разбора «Мигглс» Чернышевский пишет, что самый умный и «один истинно благородный человек» в заехавшей к Мигглс компании — это «простяк Билль с Юбы», тоже простолюдин, как и Мигглс. О дамах, выступающих в качестве блюстительниц общественной нравственности, Чернышевский пишет: «Они даже лучше мужчин, госпожи «нравственные» женщины. Что это за сволочь, обе «леди-проезжие»! — Нестерпимая сволочь».
«Дело не о «непорочности» тела ли, или сердца, — резюмирует Чернышевский моральный конфликт в рассказе американского писателя. — Дело лишь о сословии…»
Чернышевский здесь с большой проницательностью выявляет демократическую и гуманную тенденцию Гарта, договаривая в некоторых случаях то, на что Брет Гарт лишь намекает.
Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что Брет Гарт, избравший калифорнийскую «старательскую демократию» для изображения положительного в человеке, не был искателем моральных парадоксов и живописных эффектов, а примыкал к той мощной школе демократов-гуманистов, которые произвели в середине прошлого века переворот в мировой литературе, заявив во всеуслышание, что «добродетель покинула дворцы богачей и живет в лачугах трудящихся».
Замысел Гарта не имел в себе ничего исключительного, если оценивать его с точки зрения основных тенденций современной ему европейской литературы. Однако для США конца 60-х — начала 70-х годов занятая им позиция была трудной и открытой для нападок.
В силу ряда причин, связанных с особенностями развития буржуазной демократии в США, критика буржуазно-капиталистического порядка развивалась там с сильным запозданием, что не могло не наложить характерного отпечатка на всю сферу американской духовной жизни.
Воспевать самопожертвование в среде золотоискателей в стране, где каждый пятый намеревался стать миллионером и стяжательский эгоизм почитался в широких кругах общества нормальным нравственным состоянием, значило быть смешным или же, того хуже, прослыть «дурным американцем».
Американская литература в эту пору весьма неохотно выделяет бедняка или отверженного как объект социального сочувствия и не противопоставляет его капиталисту, богачу, имущим классам. Напротив, подобная проблематика считается характерно европейской, чуждой американской действительности. Этим заблуждениям американской общественной мысли и литературы платили дань в начале своей деятельности даже такие выдающиеся американские писатели XIX века, как Марк Твен и Уолт Уитмен. Брет Гарт не был гениальным певцом американского народа, подобно Твену и Уитмену. Он не вышел из народной гущи и в гораздо меньшей степени отразил в своем творчестве знаменательные черты в развитии американского народного самосознания. Однако нужно признать, что он и в меньшей степени был подвержен специфическим предрассудкам, которые американская буржуазия навязала американскому народу. Брет Гарт, американский интеллигент 60-х годов, видел многое, что ускользало от взглядов молодого Твена. Тяготея к социальному направлению, представленному в современном ему западноевропейском романе демократическим гуманизмом Диккенса, он глядел на многие факты американской жизни глазами европейского писателя-демократа, что означало подчас — глазами американского писателя-демократа, заглянувшего на двадцать лет вперед.
Очень характерным образом позиция Гарта проявляется в его юморе, неотъемлемом и весьма замечательном элементе всего его творчества.
Английский писатель Г. К. Честертон, высоко ценивший творчество Гарта, однажды написал, что Брет Гарт — «настоящий американец и настоящий юморист, но не американский юморист». Поясняя свою формулу, Честертон добавляет, что американский юмор прежде всего насмешлив, а юмор Гарта «анализирующий и сочувственный». Замечание Честертона справедливо не полностью, но основания для него имеются. Это легко установить, сравнив юмористические мотивы у Гарта с господствующей американской юмористикой 60—70-х годов XIX века, скажем, с рассказами молодого Твена.
Брет Гарт — законный представитель американской юмористической школы. Рецензируя в «Оверленде» книгу Твена «Простаки за границей», являвшуюся чем-то вроде манифеста американской юмористики 60-х годов, он расхвалил и поддержал ее. В ряде пародийно-юмористических мотивов он непосредственно примыкает к традиции американского юмора. Он широко черпает из того же источника в построении характера. Образ Юбы Билла, одного из наиболее замечательных героев в калифорнийской галерее Гарта, мог быть создан лишь художником, органически воспринявшим народную традицию американского юмора. Поражающая и неудержимо притягивающая читателя, невозмутимая, несколько мрачноватая манера Юбы Билла — традиционная маска рассказчика-юмориста в американском фольклоре. Брет Гарт мог смеяться вместе со старателями.
Однако были вещи, над которыми могли смеяться старатели и смеялся молодой Твен, но Брет Гарт смеяться не мог. Ему чужда столь важная для понимания ранней юмористики Твена характерно американская традиция «жестокого юмора». Юмор Гарта всегда психологичен и гуманен; изображая столь распространенную забаву старателей, как «практическая шутка», он неизменно воспринимает ее с точки зрения жертвы; он неспособен увидеть «забавную» сторону страдания или убийства.
«Я раскроил ему череп и похоронил за свой счет» — такова известная концовка одного из самых веселых рассказов молодого Твена, двухмерного по построению, основанного на комической ситуации. Изображая в «Компаньоне Теннесси» суд Линча, Гарт теряет ироническую усмешку и говорит: «Жалкое и безумное деяние…»