— Зачем она в море не течет?
— А не знаю, детка, — отвечала Евдокия. — Ты у папы спроси. Стало быть, не надобно ей туда, коль не течет.
Когда ему исполнилось семь лет, она затеяла сшить ему к весне новый костюмчик с длинными брюками. Сашенька страстно заинтересовался этой затеей и ласкался и ревел до тех пор, пока она не согласилась сшить в точности по матросскому фасону, с настоящим клешем.
В день, когда происходила последняя примерка, явилась Анна Шкапидар, Сашина мать, и потребовала триста рублей. Евдокия возмутилась и выгнала Анну, не дав ни копейки.
Через две недели Евдокима и Евдокию вызвали в народный суд.
Судья был молодой человек с совершенно бесцветными, какими-то бескровными волосами, усталым голосом и недовольным лицом. Он допрашивал ответчиков и жалобщиков, недоуменно морща лоб, и, казалось, не мог понять, какого черта все эти люди ссорятся. Направо и налево от судьи сидели заседатели: плотный мужчина с смешливым лицом и плотная седая женщина в мужской тужурке. На женщину эту у Евдокии было больше всего надежды.
Сперва разбиралось дело между мужем и женой, которые разошлись и никак не могли поделить имущество; а всего-то спорного имущества было — письменный стол да швейная машина. «А вы умеете шить на машине?» — спросил судья у мужа, болезненно морща лоб. В зале засмеялись, а судья позвонил в колокольчик.
Потом без конца разбирали, действительно ли дворник из коммунального дома украл дрова у жильцов. Жильцы выходили по очереди из соседней комнаты и высказывали свое мнение о дворнике, а попутно и о других жильцах. Судья обеими руками держался за голову и все повторял: «Это к делу не относится, отвечайте на вопросы». Евдокия слушала, слушала — у нее самой голова разболелась… Вдруг жильцы все сразу ушли, топоча ногами, и Евдокия услышала, что слушается дело о незаконном присвоении чужого ребенка Чернышевыми, мужем и женой.
Евдоким и Евдокия стояли перед судьей. Анна Шкапидар стояла тут же, поодаль. Она была трезва, повязана красной косынкой. Долго читал секретарь, упоминая статьи закона и слова «незаконное присвоение» так часто и с таким выражением, что Евдокия совсем упала духом — вот сейчас кончится чтение и судья прикажет ей отдать Сашеньку Анне без всяких разговоров…
— Как ваша фамилия? — спросил судья у Анны.
— Шкапидар, — ответила та.
— Не может быть, — сказал судья страдальческим голосом. — Такой фамилии быть не может. Скипидар! — сказал он внушительно и обратился к Евдокиму.
Евдокия знала, что муж у нее умный и о жизни судит правильно, — если б еще он верил в бога и святых угодников, она во всем решительно была бы с ним согласна. И тут на суде он говорил так складно и дельно, что, не будь кругом чужих людей, она обняла бы его от всего своего благодарного сердца! Он рассказал, как попал к ним Саша, как она, Евдокия, кормила его из рожка, и лечила от болезней, и голову ему чесала, и не отпускала от себя. Он сказал, что Саша привык называть Евдокию мамой и незачем отрывать ребенка от семьи, где ему хорошо.
— А вы что скажете? — спросил судья Евдокию.
— Я ребенка не украла, — сказала Евдокия. — Я его на крыльце, на снежку нашла. У меня расписка есть.
И она положила на красный стол Аннину расписку. Она очень ее берегла и думала, что это важная бумага, доказывающая ее права на Сашу. Но судья, прочитав, весь сморщился, как от укуса, и сказав: «Какая ерунда!» — велел Анне рассказать, как ребенок попал к Чернышевым. Анна победно поглядела на Евдокию и пошла плести! Через два слова на третье она называла судью: «дорогой товарищ судья». Она требовала, чтобы пролетарский суд поддержал ее, трудящуюся женщину, против домовладельцев и паразитов.
— Хорошо, достаточно, — сказал судья. — У вас вопросы есть? — спросил он заседателей.
Мужчина заворочался на стуле, а седая женщина спросила густым добрым голосом:
— А где ребенок?
Она спросила это, глядя Евдокии в глаза, будто укоряя ее за то, что она не привела Сашу. Румянец ударил в лицо Евдокии, она с радостью, с любовью посмотрела на старую женщину.
— Он тут! — сказала она. — Я его привела. Тут, в коридоре бегает! Я позову!
Она бросилась к двери, но ее остановили и послали исполнителя, который привел Сашу с Катей.
Саша был в новой матроске, в брюках клеш и в шапочке с золотой надписью «Аврора». Судья спросил, как его зовут и хорошо ли ему живется у отца и матери. Саша оробел, но сказал, что он — Саша Чернышев и что ему хорошо. Судья сказал, что у него есть другая мать. Саша ответил:
— Неправда.
Судья спросил, не хочет ли он перейти жить к этой другой матери, и показал ему на Анну. Анна стала всхлипывать и тереть пальцами глаза, а Саша кинулся к Евдокии и вцепился в ее юбку. Тем дело и кончилось. Судья и заседатели ненадолго ушли, потом вернулись, и судья стоя прочитал приговор, что Саша остается у Чернышевых.
Евдоким и Евдокия возвращались домой, ведя Сашу за руки. Каждый приписывал успех себе. Евдоким думал, что это его показание убедило судью. Евдокия думала — какая она ловкая, что догадалась взять с собой Сашу.
А Саша думал, что судья соврал: не могла та мордастая женщина с красным носом быть его матерью. Саша не мог понять одного: для чего судье понадобилось врать? Впрочем, он скоро перестал думать об этом и стал придумывать, что бы такое сказать матери, чтобы она сообразила, что следует купить им с Катькой мороженого.
21
Несколько лет прошло.
Росли дети, учились. Павел после школы уехал в Ленинград и поступил в Академию художеств.
Наталья строила город на Амуре и только раз приезжала в отпуск. Должна была другой раз приехать, но вместо того очутилась в Крыму, ее туда в санаторий послали на поправку. И долго ее не было дома — успела за это время и на инженера выучиться, и замуж выйти, и сына родить.
И вот приехала наконец и сидела в кухне, возмужавшая, пополневшая, с здоровым ребенком на коленях, одетая как дама. Инженер! Невозможно было поверить, что это та самая Наталья, что вошла когда-то в эту кухню в материнской кофте — заморыш, дичок, сирота…
— Как же вы жить будете? — расспрашивала Евдокия. — Он в Комсомольске, а ты здесь?
— Да, меня сюда, а он пока в Комсомольске. Что же делать, сейчас многие в таком положении. Не хватает людей.
Евдоким спросил:
— Где работать будешь?
— У вас на заводе, папа, у главного конструктора.
— А Павел-то наш — в художники выходит!
— Да, он молодчина. Талантливый.
Наталья держалась суховато — видно, самостоятельная жизнь так ее научила. Когда нежностью вспыхивали глаза, она словно гасила эту вспышку, опуская веки. Евдоким спросил осторожно:
— Где ты думаешь поселиться? — Ведь кто ее знает, может — ей тут больно просто покажется, захочет жить в доме ИТР.
Наталья обвела взглядом кухню:
— А что, у вас очень тесно? Вы скажите прямо, без церемоний.
— Мы тебя вполне можем в угловую! — горячо вмешалась Евдокия. — Только Катю к себе возьми. А Саша тут, на печке.
Наталья прошлась по кухне, заглянула в комнаты:
— Пока можно так. Но долго так жить — трудно. Нас много, каждому нужен уголок, чтобы отдыхать и думать. Давай, папа, построим второй этаж.
— С материалом сейчас тяжеленько.
— Достанем. Купим какую-нибудь хибарку на снос.
— А деньги?
— Я буду зарабатывать, и Николай пришлет.
— Давай! — сказал Евдоким. Ему стало очень приятно, что она хочет жить в родном доме и сделать его больше, выше, просторней. Выросла дочь и стала рядом с ним как ровня, товарищ, помощник в жизненных делах. Новое чувство входило в душу, чувство горделивого покоя.
И они построили второй этаж. Но жить там Наталье почти не пришлось: ее муж, инженер Николай Николаевич Лукьянов, приехал и объявил, что ему надоели бревенчатые избы и палатки, он хочет пожить в цивилизованной квартире с ванной и ходить на работу пешком, а не ездить в поезде. Ему дали комнату в доме ИТР, близко от завода, и он перебрался туда, забрав Наталью и сына. Во втором этаже поселилась Катя со своими розами и геранями.