Мы возвращали Курдистану все награбленное.
Я хотел подарить наши склады из тех, которые нельзя было вывезти, формируемым войскам.
Они вывезли бы их как-нибудь. И имущество все же осталось бы в руках наших друзей.
Кстати, из-за формирования я в конце концов разошелся с вернувшимся Таском.
Он говорил, что формирование, да еще производимое так поспешно, приведет к авантюрам в стиле принца Вид. Я очень огорчился, так как не видел других путей.
Таск имел ориентацию на Россию, на отвод нашей армии, по возможности целой, домой. Моя ориентация была местная.
Если бы при мне был хоть один близкий человек, если бы я не стремился к тому же обратно к библиотекам, я никуда бы не поехал и стал бы отсиживаться на Востоке.
А на Востоке была еще черта, которая меня с ним примиряла: здесь не было антисемитизма.
В армии уже говорили, что Шкловский — жид, как об этом сообщил мне, с видом товарища по профессии, офицер из евреев, только что выпущенный из военного училища, с которым я встретился у казначея.
А в Персии евреи не под ударом, впрочем, так же, как и в Турции.
Говорят они здесь, кажется, на языке, происшедшем из арамейского, в то время как евреи русского Кавказа говорят на каком-то татарском наречии.
Когда англичане взяли Иерусалим, ко мне пришла депутация от ассирийцев, принесла 10 фунтов сахару и орамарского кишмиша и сказала так.
Да, еще два слова прежде. На столе стоял чай, потому что пришедших гостей нужно как-нибудь угостить.
«Наш народ и твой народ будут снова жить вместе, рядом. Правда, мы разрушили храм Соломона тогда-то, но после мы же восстановили его».
Так они говорили, считая себя потомками ассирийцев, а меня евреем.
В сущности говоря, они ошибались — я не совсем еврей, а они не потомки ассирийцев.
По крови они евреи-арамейцы.
Но в разговоре было характерно ощущение непрерывности традиции — отличительная черта здешних народов.
В городе было неспокойно. Пьяные солдаты ходили, стреляли ночью в воздух, носили в крови зародыши погромов.
Раз ко мне ночью просто на свет вбежал перс, за которым гнались два солдата с винтовками, — они были пьяны.
Мне пришлось самому взять револьвер и проводить перса до дома.
Бывали странные истории. Однажды утром пришли к нам — Таск был еще на переговорах в Мосуле — босые, очень грязно одетые люди — из них двое или трое с винтовками.
«Вы кто?» — «Мы арестованные с гауптвахты». — «Да кто же вас пустил?» — «Пришли сами». А часовые говорят: «Арестованные решили идти к вам, как же нам их держать». Среди арестованных были осужденные на каторжные работы.
Жаловаться им было на что. В гауптвахте было грязно, грязно так, что арестованные зимою разбивали стекла в окнах, а без стекол было холодно. Бани и белья не было. Держали без допроса очень долго, месяцами.
На другой день пришли проверять список арестованных. Оказывается, арестовывал кто хотел: и следователь, и контрразведка, и начальники частей, и комендант, и армейский комитет.
И, пожалуй, можно сказать, что людей, арестовав, забывали. Не по жестокости, а по беспорядку и небережливому отношению к людям.
Отдельно сидели курды. Держали их в подвале. Звался он Курдский подвал. Это была полутемная и серая комната с тяжелым запахом. В ней сидели курды, главным образом по обвинению в шпионстве.
У некоторых курдов были дети, очевидно, им некуда было их девать, и они сидели вместе с отцами в яме.
Больше всего меня удивляло, почему арестованные не разошлись.
Я наверно знаю, что конвойным не пришло бы в голову стрелять.
А они не расходились. Очевидно, остались еще какие-то правовые эмоции.
Результаты выборов в Учредительное собрание по Персидской армии были приблизительно такие. Две трети голосов получил список с. — р., треть — большевики; меньшевики же и кадеты получили по нескольку десятков.
Ничтожное количество голосов, полученное кадетами, объяснялось тем, что в небольших командах, в одну-две сотни человек, все знают друг друга, и если бы офицер проголосовал за кадетов, то можно было бы с точностью сказать, что офицеры — кадеты, а это по тем временам было небезопасно.
Вот, я описываю все бедность и бедность. И устал от нее.
Неужели не было тогда в нашей армии среди сотен тысяч человек ничего хорошего, светлого?
Было. Но положение нашей армии, отсутствие в ней всякой иллюзии, самозащиты, глубокий упадок духа, всеобщий саботаж как средство кончить войну — все это выделяло не лучшую, а худшую сторону людей.