Вот почему я не могу написать об искусстве на фронте так, как пишут о нем, и вообще об искусстве в народе, люди, никогда войны и народа не видавшие.
Мы стояли на Днепре, по халупам, встречались в заставах, в разведках, в бою и иногда вечером на поверке.
Часть (отдельный батальон) была дружная, крепкая, очень здоровая в боевом смысле.
Когда собирались — пели, пели с увлечением, очевидно, сам собой организовался хор.
Но новые птицы, новая армия пела старые песни.
Пели Ермака и специально солдатские песни, которые были бы бесстыдны, если бы слова в них не были обессмыслены.
Пели «Варяга», но уже по-новому, на мотив «Спаси, Господи, люди твоя», — очевидно, была потребность использовать знакомый мотив, прежние слова которого перестали быть нужными.
Потом левее по берегу, у кавалеристов на стоянке, ночью, перед переправой, я услыхал «И тучки понависли», но измененные; в припев было вставлено «трещал наш пулемет»; у буденовцев, уже раненым, в лазарете, услыхал я старую песню «Марш вперед, смерть нас ждет, черные гусары», песню не солдатскую, а так же, как «Алла верды», типичную для офицерского собрания; эта песня была изменена, пели «красные гусары» вместо черные.
Солдатский фольклор типа «Заветных сказок» Афанасьева тоже не изменился. Хотя в нем есть следы участия в армии малолетних.
Вот и все, что я видел от искусства на фронте.
Правда, в канцелярии писаря готовили какую-то пьесу из эпохи Парижской коммуны и, лежа на диванах, говорили что-то не натуральными голосами, но до канцелярии было далеко, далеко, как до петербургской редакции.
Революция не ввела в кругозор солдата-красноармейца почти ничего в области искусства, хотя в то же время она необычайно расширила его кругозор и изменила психику.
Прежний темный солдат получил представление о мире, понимает такую, например, вещь, как значение Донского бассейна для него, уроженца Нижегородской губернии, получил громадную жажду к знанию, а песни не изменились.
Песню может изменить певец, во имя песни: во имя революции можно умереть, но нельзя творить.
Кто хочет создать революционное искусство, — пусть создаст искусство.
МАЛЕНЬКИЙ ФЕЛЬЕТОН. ПЛАЦ
В некотором царстве, в некотором государстве было Марсово поле.
В этой стране говорили: «Кошка, если ее долго ремнем драть, будет даже и огурцы лопать».
Так и решили устроить рай на земле в порядке принудительном.
Для рая же нужен сад.
И собрали весь народ к плацу.
Земля же на плацу была каменная, такая крепкая, что трава на ней не росла, несмотря на расстройство транспорта.
Насверлили в камне ямки, воткнули в ямки деревца и сказали: «Растите».
Смотреть же поставили Чрезвычайную комиссию.
Кошка, если ее долго драть, будет есть огурцы, но ее нельзя додрать до того, чтобы она научилась разбираться в таблицах логарифм[ов].
И ни правительство, ни правеж не помогут дереву расти на камне.
Деревья засохли.
Сохли и дохли, как в чуме, и засмердело поле.
Тогда объявили свободную торговлю.
И пошли продавать и поле, и все, что кругом поля.
Шел мимо всего этого один человек.
Шел, шел, а сзади пошла Чрезвычайная комиссия.
И ушел человек за границу и там напечатал и расклеил плакат:
Мое же положение отчаянное, потому что, если даже эту историю петь на мотив «Интернационала», она все же не будет похожа на Всемирную революцию, а радоваться, глядя на все это, я не могу, так как под русской революцией есть и моя подпись.
СКАЗКА О СИНЕМ ШАКАЛЕ
В некотором царстве, в некотором государстве, около города «Во что бы то ни стало», а это, должно быть, в северной Индии, жил шакал.
Питался он очень плохо.
Как известно, шакалы питаются, по преимуществу, старыми сапогами.
Ходил раз этот шакал по дворам, искал себе пищи, ночь была такая темная, что даже луны не было видно. Оступился шакал и попал в горшок с синей краской индиго.
Видите, какой он стал теперь синий.
Испугался шакал и побежал. Бежал долго, пропотел синим потом, пошла у него синяя пена изо рта, а краска все-таки не слезла.
Добежал шакал до леса и спрятался там.
Утром первые проснулись обезьяны.
Они всегда просыпаются первыми и очень этим гордятся. Увидали они шакала и закричали: «Синий зверь, синий зверь».