Оставить его на жертву раскаяния, если оно чистосердечно, было бы грешно; ввериться ему, избрать своим вожатым, было бы безрассудно. Между тем, надобно было дать решительный ответ. Я приказал ему приехать в 10-ть часов вечера, для того, прибавил я, чтобы не заметили в караване наших частых сношений. «Прикажете приехать одному, или с товарищами?» – спросил он с покорностью. – «Одному».
Настала ночь нашего отъезда. – Зги не было видно, так темна и буранна была эта ночь: все нам благоприятствовало, а вожатый не являлся.
Приезд Мугамета был замечен сторожившими нас киргизами, но он не мог навлечь на нас их подозрения, потому что Мугамет известен был своими преступлениями против России.
Лошади всегда оставались на ночь у прикола, вокруг кибитки, а потому и это обстоятельство не могло возбудить подозрения; в кибитке казаков, прикрытой небольшим возвышением, не раскладывали огня, чтобы свет его, пробившись в отверстия кошом, не мог открыть поля нашего действия: беспокоило нас несколько то, что Араслан, с батырем Исетом, ночевал в караване, а нам известна была дружеская связь Мугамета с последним. Это обстоятельство, может быть случайное, наводило на него тень подозрения в нашем уме, настроенном к недоверчивости.
Время текло; нетерпение наше возрастало; минуты длились часами. Напрасно выходили мы беспрестанно из кибитки: не слышно было конского топота; вожатые не являлись; только слова «караб-утырь»[11] раздавались протяжно и, не умолкно, вокруг каравана, да кое-где, в кибитке, клики пирующих. «Тебе некуда ехать ночью, – сказал я, обращаясь к Мугамету, – ночуй с нами». Тут впервые закралось в него сомнение. Он знал, что мы послали Мамбета в отряд и, замечая наше нетерпение, думал, не ждем ли мы русского отряда и не хотим ли предать его. «Если черная мысль взволновала тебя, – сказал я, – сотвори молитву, возьми к себе эти заряженные пистолеты и ложись между нами». Эвтимишев успокоился.
Было около полуночи; вдруг передняя кошма зашевелилась, приподнялась, и из-за нее показалось таинственно киргизское лицо, озирающееся кругом: это был Ниаз, сын Утурали, наш вожатый! Мигом все было готово. Оставалось сказать караван-башу и послу о своем отъезде и поручить им некоторые вещи, хотя мы очень сомневались в том, чтобы они были когда-либо доставлены нам; эта мера была, однако, необходима, чтобы показать совершенный произвол нашего отъезда. – Посол Бухарский совершенно одобрил нашу решимость, но только боялся за нас, и умолял меня убедить наше правительство выслать для охранения его отряд, как будто это легко было сделать. Не так было с караван-башем; если бы к нему явилась тень его отца, он не был бы так поражен, как при моем появлении и особенно при известии, о нашем внезапном отъезде! И было от чего прийти в ужас! Что сделают с ним, а пуще с его товарами в хивинской таможне, где он думал окупить весь караван выдачей нас! Теперь все его планы разрушались… Он было попытался поколебать меня, но видя, что все усилия в этом случае были напрасны, унизительно просил забыть о том, что было, уверял в своей беспредельной ко мне покорности, называя себя моим рабом и проч. На все это, я ему шепнул, что если он встанет с постели до утра, не только что заикнется кому сказать о нашем отъезде, то. горе ему! Его стерегут в эту ночь преданные нам люди.
Возвратясь к себе в кибитку, я обратился к Мугамету: «Мы едем! Если твое раскаяние, твоя к нам преданность искренны, ступай с нами и разделяй нашу участь».
11