– Джигит, джигит, – сказал Ниаз, потрепав некоторых из нас по плечу.
– Если бы теперь с вами было столько ваших, сколько было русских, чтобы вы сделали с этими барантовщиками?
– Кто надеялся бы на своего коня, тот бы бежал, а кто нет, тот отдал бы барантовщикам и коня, и все, что только имеет, до рубахи: добрые люди всегда оставляют рубаху, если не защищаешься против них.
– Лучше же умереть в бою, а может быть еще выйти из него с честью и добычей, чем умереть от голода и холода, оставшись без пищи и одежды, – заметил я.
– В бою против сильного страшно, и смерть ближе; а тут, может еще и добредешь до ближайшего аула или добрые люди на тебя набредут.
Этим объясняется, от чего убийства бывают не так часты между киргизами, как бы можно было ожидать от беспрестанной баранты. За то, как дорого обходится это мнимо человеколюбие тем, кто имеет несчастье испытать его. Сколько раз встречали мы полунагих, отощавших, избитых и изнуренных киргизов, скрывавшихся от холода в сугробах снега, от неприятеля в камышах, и питавшихся лоскутом найденной ими шкуры или с трудом добываемыми кореньями. Как теперь гляжу я на киргиза, которого мы нашли в камышах, помнится, близ Мугоджарских гор: нагой, он лежал, свернувшись клубком и закрыв голову свою обеими руками; полузанесенный снегом, бедный киргиз так мало походил на человека, что вглядываясь в него очень долго, я никак не мог распознать, что это было за существо! Наконец, откинув его закоченелые руки, мы увидели голову, до того покрытую инеем, что на ней не было приметно лица; только две звездочки глаз его блестели ярко и одни свидетельствовали о человеческой природе. Киргиз в правой руке держал огниво, в левой трут, последнюю надежду, которая могла исчезнуть только с жизнью; мы приподняли его недвижимого; опытные киргизы, бывшие с нами, сказали, что в глазах еще приметна искра жизни, и мы взяли его в кибитку, несмотря на все просьбы киргизов покинуть его: во-первых, говорили они, потому что одним киргизом более или менее – совершенно все равно для них и для нас, а этот же так близок был к смерти; во-вторых, он принадлежал к враждебному им роду. Мы, однако, возвратили страдальца к жизни, которой, впрочем, он не очень обрадовался. Зачем мне ее, говорил он: идти с караваном нельзя, – убьют Чиклинцы; идти в аулы далеко: опять наткнешься на баранту, опять придется по капле выстрадать жизнь, опять начинать ту же чашу, которую я допивал. На вопрос мой: долго ли он был в том положении, в котором мы его застали, бедный киргиз отвечал, что он сосчитал шесть дней, на седьмой стужа увеличилась, окостеневшие руки не могли воспользоваться огнивом, единственным благом, которое барантовщики большей частью оставляют жертвам своего грабежа; он уснул и долго ли спал – не помнит.
У киргизов есть пословица: «Убегающий и преследующий равно молят Бога; но Бог помогает тому, кто убегает», а потому бегство даже с самого поля битвы не считается большим преступлением: только бы умел уйти.
Ночь наступала; снег сыпался частыми и крупными хлопьями, а мы все продолжали путь свой; нигде ни пригорка, ни равнины, чтобы укрыться на время ночлега. Наши вожатые часто и сомнительно поглядывали на небо. Наконец, все стемнело. «Надо идти, – сказал Ниаз, видя наше нетерпение. – До Мелюсы недалеко, если угадаем выйти прямо на нее». – «А там что?» – «Старое русло реки. Можно укрыться от бурана». – «А разве будет в эту ночь буран?» – спросили мы в несколько голосов. – «Как знать, что угодно Богу».
Действительно, ветер крепчал, становился порывистей, небо делалось темней и грозней… Поднялся буран; не было возможности идти далее, и мы принуждены были остановиться на открытой отовсюду равнине. Какая ночь! Джюломы[13] с нами не было; пытались было развести огонь, но мигом разметывало весь кук-пек, собранный с такими усилиями: с трудом можно было держаться на ногах, а между тем, то и дело надобно было собирать лошадей, которых разгоняло далеко ветром. Бедные, они дрожали всем телом и сами жались в кучку, но не могли противостоять всесокрушающей силе бурана. О сне нечего было и думать: прижавшись друг к другу как можно теснее, мы лежали недвижимы, под сугробами снега, которыми то и дело, заносило нас. – Рев и вой доходил до нас глухо, и тем грустнее отдавался в сердце.