В жаркий летний день я останавливаюсь перед портретом Василия Голицына и всматриваюсь опять и опять в эти миловидные и ленивые черты. Что-то в позе его, в повороте головы, в медлительном поблескивании правого глаза напоминает человека, сидящего у окна и рассеянно любующегося на мир. Мысленно он уже пересоздал его. Не тревожьте этого поставщика великих планов, не докучайте мечтателю. Делать и выполнять могут многие, а вот мечтать — только избранные. Но боярская вотчинная сущность оказалась крепче всяких западнических привычек — они снимались легко, как позолота.
Пыток и казни князь Василий избег, но он уже пережил самого себя. Его отсекали от общества, как мертвого, — он был присужден к ссылке. 9 сентября 1689 года князь Василий Голицын и сын его Алексей получили указ новых самодержцев — Иоанна и Петра Алексеевичей. Обвинения касались всех старых правительственных дел, всем давно известных. Молодые самодержцы укоряли князя Василия за «доброхотство» софьинскому режиму, припоминали князю неудачный крымский поход, который «государской казне учинил великие убытки, а государству разорение и людям тягость». Новой и «явной вины» Василий Васильевич в указе не нашел и решил, что его ссылают за некую «тайную вину», которой он так и не понял.
«И за то указали великие государи: отнять у вас честь — боярство, а поместья ваши и вотчины отписать на себя, великих государей, и послать вас в ссылку в Каргополь; и в приставах указали великие государи быть Федору Мартемьяновичу Бредихину». А стольнику Федору Бредихину в особом наказе даны были строжайшие инструкции: как «везть их без мотченья [128]и дорогою с ними нигде не останавливаться, и того смотреть накрепко, чтобы они дорогою и будучи в Каргополе ни к кому никаких писем явно и тайно не посылали».
Князь Василий Голицын не участвовал в попытке дворцового переворота в августе 1689 года, он отсиживался у себя дома. Однако в глазах Петра, для которого правительница Софья была первейший враг, отсидка дома ее «ближнего боярина» никак не могла сойти за оправдание его линии поведения. Пусть без решительных действий, пусть более парадно, чем активно, но тем не менее Василий Голицын властвовал, был опорой софьинского режима. Победу же нового, петровской власти, князь встретил молчанием, думая и на сей раз отсидеться, а там — что бог даст. Но Петр и молчание понял по-своему — в совершенно определенном политическом смысле, как протест, как пассивное осуждение действий нового царя. Князь Василий Голицын не показал себя человеком, который желает отрясти прах прошлого от ног своих, чтобы порадеть новой власти, потому-то и преобразовательные его таланты и образованность никак не могли пригодиться новому царю.
На этом крутом переломе истории московский Петроний еще сравнительно дешево отделался: он сохранил голову на плечах, а кончить жизнь должен был в ссылке.
За пять дней, от 9 сентября — получения царского указа — до 14 сентября, когда Голицын подал царям челобитную, он только смог несколько оправиться от удара и, что гораздо тяжелее, переступить через свою боярскую гордость, которая, казалось, была всегда так высока, что, как в старинной пеоне поется, «солнышку до нее рукой подать, а орде до нее вовек не достать». 14 сентября князь Василий подал через Бредихина челобитную царю, в которой изъяснялся совершенно так же, как писали когда-то презираемые им за это «негораздые» на умные речи бородатые русские бояре. В этой челобитной не князья Голицыны, а «холопы ваши Васька и Алешка упадали к престолу» и, призывая в доказательство невиновности своей «трисвятительское божество самого бога», умоляли униженно «оставить жить в деревнишках наших, ростовских или в ярославской…»[129] Поздно, поздно придумали… Бредихина за прием челобитной тут же от дела отстранили, а на его место назначили стольника Скрябина. А в наказание за дерзость местом ссылки Голицыных был теперь выбран город Яренск, а позже — Пустозерск. Инструкции стали еще строже: вместо двадцати стрельцов караула назначено было сорок; ссыльные могли взять из «животов своих» только пятнадцать человек, а на жизнь в ссылке «дать им и женам их на пропитание две тысячи рублей, два рыдвана, а боле того ничего им отнюдь не давать». Кроме того, стольнику Скрябину предписывалось не только наблюдать за караулом, вскрывать переписку ссыльных, но и «если по-хотят ходить в церковь», то и там за ними «надсматривать» [130].