Все более резко и откровенно высказывались оппозиционные правительству настроения. Начавшиеся вновь забастовки делали свое полезное дело не только в рабочей среде, но и помогали политическому просвещению трудовой, демократической интеллигенции.
Мы, филологи, понимали, что борьба происходит и в литературе. Сборники «Знание», где печатались лучшие прогрессивные писатели-реалисты (А. С. Серафимович, В. В. Вересаев, А. И. Куприн, Скиталец и др.), выходившие теперь уже не под редакцией А. М. Горького, по традиции все же сохраняли свое действенное обаяние демократической литературы, а каждое новое произведение Горького, вынужденного в те годы жить за границей, рождало еще более глубокие отзвуки в душе.
Однако наряду с произведениями прогрессивных писателей все назойливее заявляли о себе представители так называемого чистого искусства — декаденты, мистики, эстеты, порожденные мрачными годами реакции. Продолжали шумно рекламироваться выступления «модных поэтов» вроде Зинаиды Гиппиус, Андрея Белого или Игоря Северянина, этого «метра» эго-футуризма, пропагандировались такие романы, как «Мелкий бес» Ф. Сологуба и др. От крикливой сутолоки декадентских литературных «мод» здоровое чувство жизни тянуло нас к стихам Александра Блока. Его стихи «Возмездие», «Россия», «На поле Куликовом» и другие жадно читали и декламировали наизусть.
Все было противоречиво в общественной жизни, в литературе, во все хотелось глубже вникнуть, во всем точнее разобраться. В беседах по этому поводу профессор С. А. Венгеров, известный историк и библиограф русской литературы, не раз советовал нам, студенткам, вести «литературные дневники». Этот совет был для меня первым живым толчком к «пробе пера». Мои записи, как я потом убедилась, были им прочитаны, а одна из них особенно привлекла его внимание. В ней рассказывалось о студенте, который, собрав однажды свои «демократические стихи в духе Некрасова», понес их в редакцию журнала «Аполлон», где его словно окатили ледяной водой да еще презрительно указали, что в этот журнал «надо ходить в смокинге, а не в косоворотке». В ответ на мое возмущение реакционной сущностью всех этих жрецов «чистого искусства» С. А. Венгеров, мягко иронизируя над горячностью молодости, заметил, что я так яростно готова «ниспровергать» разного рода модернистских божков, будто передо мной «злые боги огромной силы и значения, а это всего-навсего „Аполлон“. Он так же недолговечен и не имеет будущего, как и вся „декадентская накипь“».
У Венгерова я ознакомилась с его богатейшим библиографическим собранием и обнаружила массу совершенно мне неизвестных имен поэтов, прозаиков, газет, книг, брошюр и т. д.
«Искусство умеет жить надеждой, да ведь и литература творится не только в столицах, но и по всей стране», — говорил наш профессор. Эта мысль, новая для меня в становлении моего мировоззрения, сыграла свою положительную роль.
Я заканчивала высшую школу в обстановке бурлящего Петрограда на третьем году кровопролитнейшей, разорительной и ненавистной трудовому народу империалистической войны.
Февральская революция не оправдала надежд на окончание войны, как ожидали миллионы отцов, матерей и жен, чьи родные и дорогие люди (как и мой муж) уже годами дрались на фронте. Напротив, газеты трубили о войне «до победного конца». Среди же простых людей, истомленных войной, все чаще можно было слышать, что «февральская-то еще не настоящая», а «настоящая революция», которая принесет с собой и мир, — еще впереди. В мыслях моих уже тогда не однажды возникало желание как-то записать поэтически, взволнованно это напряженное время ожидания, но я еще не находила для этого выражения. Тогда я не понимала, что переживала некое преддверие творческого состояния, и, конечно, еще не в силах была себе представить, какой безбрежный мир нового откроет людям Великая Октябрьская революция.
Никогда не забыть мне, какое небывало широкое чувство радостного облегчения и торжества охватило и мою душу, когда я прочла исторический декрет о мире, подписанный В. И. Лениным! Этот Декрет, так глубоко и кровно близкий миллионам людей, как бы зачинал собой, в моем сознании, необозримый мир открытий революционной эпохи, новых, преобразующих жизнь идей. Все, о чем годами думалось и чему раньше не находилось объяснения, теперь прояснялось. Но вместе с тем жизнь показывала, что молодой советской интеллигенции еще очень многому надо учиться — и не как-то академически, а в работе, в коллективе. Мне того именно и хотелось: работать и учиться. И вот однажды, в начале 1918 года, на стене большого дома казарменного вида я прочла объявление, что для внешкольной работы в частях Красной Армии требуются лекторы. Я с воодушевлением взялась за работу. Едва ли были тогда какие-то методические программы, как читать эти лекции. Помню только, что я не столько «читала», сколько просто рассказывала о жизни и творчестве Пушкина, Некрасова, Льва Толстого, Горького, Короленко. Слушатели мои часто менялись, но, как правило, народ это был боевой, многоопытный — и хотя многим из них я, наверно, казалась зеленой девчонкой, относились они ко мне, как и вообще «к просвещению», очень душевно и серьезно. Именно тогда пробудилось у меня стремление работать со взрослыми — было здесь чему поучиться и самой!