Посмотрим же на эту старую улицу, которой назначено быть улицей-стрелой. Спустимся вниз и пройдем вдоль этого могучего гранитного цоколя. Мы увидим, как властно вычерчена эта прямизна. Эта даже сквозь строительную пыль блистающая полоса черного камня под цоколем словно перечеркнула все «наслоения веков» на этом бойком и тароватом месте. Где, например, было расположено то коммерческое логовище, где икру продавали «только оптом»? Где стоял охотнорядский молодец, которого я так яростно возненавидела тогда? Где находилась угрюмая лавка «Пух-перо», около которой страдала бедная сирота в ситцевом платьице с розовыми горошинами, девушка с русой косой и милыми веснушками? Где стояли эти пропитанные кровью и жиром, иззубренные, избитые топором огромные пни-плахи мясных лавок, около которых дебелые, богобоязненные хозяйки без пощады лупили лавочных мальчиков? Где находились лабазы и кладовые с их толстыми, окованными железом дверями, ржавыми, хрипло поющими затворами, за которыми мне чудились мрачные тайны замка Синей Бороды? Где стояло то и это? Не помню, решительно не помню… Воспоминания детства не так уже могущественны, как мы иногда предполагаем…
Итак, мы стоим у цоколя гостиницы. Нагретый погожим сентябрьским солнцем гранит тепел, как живое тело. Под его полированной корой застыли в причудливой игре огненно-рыжие, бордовые, как спелая вишня, розовые, как заря, прожилки, пятна, оттенки, похожие то на ветвистую изморозь, то на цветы, то на фантастических птиц.
Группа экскурсантов вышла из огромного зева будущего вестибюля. Высокий худощавый юноша со значком ГТО остановился против ниши и с шумным боевым вздохом сказал:
— Значит, ребята, он встанет вот здесь. Ну, например, победитель воздуха — парашютист… Соответственно данной жилплощади, внушительная будет фигура, братцы…
— Лицо у него, наверное, будет замечательное, — подхватила рослая девушка, щуря серые серьезные глаза.
— Лицо… это еще полдела! — Юноша вел свою линию. — Какая это будет силища, здоровье, мускулатура…
Худенькая курчавая девушка в больших круглых очках, придающих ей смешной и хрупкий вид, сказала:
— А почему никто из вас не хочет вообразить, до чего все это будет величественно и роскошно!
И молодежь, согласившись с ней, принялась вспоминать, что действительно в этом огромном доме для путешественников роскошь, красота будут выглядеть не как счастливая случайность, а как нечто само собой подразумевающееся, естественное.
Очкастая девушка оказалась самой впечатлительной. В своем воображении она уже гуляла под пальмами летнего сада и, как героиня «садов Бахчисарая», услаждала свой слух журчащей песней фонтана. Она любовалась барельефом над девятью мощными колоннами портика («выше колонн Большого театра, подумайте!»); в концертном зале, щурясь на жемчужно-белый свет люстр, она слушала романсы Шуберта, старинные русские песни и рапсодии Листа. По лестнице, устланной приятно пестрой ковровой тропкой, она поднималась на угловатые башни-балконы и оттуда любовалась панорамой Москвы.
Мы познакомились с очкастой девушкой. Она оказалась ударницей одного из первоклассных московских заводов.
— Лучшая наша наладчица по молодежным бригадам, — с дружеской гордостью пояснил худощавый юноша.
Звали девушку Валей.
— А дальше я не скажу, — хитро улыбнулась она.
— Почему?
— Вы напишете про меня, а наши все меня засмеют, вот-де вывели какой тип.
— Она у нас фантазерка, — добродушно пояснил юноша. — Девчата наши смеются, говорят: «Это оттого, что она в четыре глаза смотрит».
Напрасно, милая Валя, ты боишься, что тебя «засмеют». Возможно, ты (напрасно) считаешь, что все эти твои чувства просто индивидуальная особенность, и потому-то ты не желаешь, чтобы про тебя сказали: «Вот какой тип вывели…» А вот на этом, милая девушка, мы тебя и поймаем… Ты не додумала, что как раз все, высказанное тобой, чрезвычайно типично. Мышление нашего современника естественно и конкретно даже в те моменты, когда оно создает высокие категории теоретических и философских определений. Когда тебе, девушка, говорят, что ты хозяйка своего завода и всей страны, это для тебя звучит так же неоспоримо и ясно, как утверждение, что земля вертится вокруг своей оси. Но это хозяйское чувство не будет подлинно социалистическим, если силой своею не сумеет заражать других. По-моему, дорогой товарищ, ты просто полнокровно выражала свои чувства хозяйки большого дома, а если везде и всюду ты видела себя, то это опять же естественно: устами твоими говорит требовательность к жизни социалистического поколения, в котором числятся восемнадцатилетние и пятидесятилетние люди.
Удивительны ли после этого, девушка Валя, твоя любовь, гордость перед силой и красотой созданий нашего общего труда… И заметь себе, девушка: эти чувства миллионов людей являются одним из далеко не последних видов цемента, скрепляющего собой камни зданий новой человеческой истории. Прошлое, также и прошлое этой улицы, Охотного ряда, стоит вызвать, чтобы после летучих мышей и сумерек, после зловещих сов ночи еще ослепительнее и дороже показался нынешний день…
«Князь преславный» или конец дома западника
На старинных планах XVI и XVII веков Сигизмунда Килиана, Олеария на месте Охотного ряда виден невысокий берег скромной речки Неглинки [125], покрытый пышной зеленью. Улица Петровка, кривая, как коромысло, пересекала нынешнюю площадь Свердлова и выходила сюда к пышным береговым кустам. Берег Неглинки против стен Кремля принимал на свои зеленые скалы каменный мост, который вел в Белый город. Это была родственная Кремлю часть боярской и зажиточной Москвы. Между Тверской и Большой Дмитровкой шли сплошные сады, с березами, липами, ягодными кустами, с раскидистыми яблонями старинных русских сортов — мелкой, с робким румянцем грушовки московской и светленького бабушкиного яблочка. Здесь расположились хорошие, едва ли не лучшие во всей Москве усадебные участки — место веселое, на берегу реки, близко от Кремля. Участок на углу Большой Дмитровки принадлежал князю Долгорукому, обширный участок рядом с ним — князю Василию Васильевичу Голицыну, а третий — стольнику Троекурову. Дом стольника Бориса Троекурова известен с середины XVII века. Во второй половине XVII века дом находился во владении стольникова сына Ивана Борисовича Троекурова, начальника стрелецкого приказа при Петре I. Далее это обширное владение мирно доставалось внукам и правнукам, а после исчезновения благополучного стольничьего рода проходило через разные хозяйские руки, чтобы наконец, к 1925 году, перейти во владение союза химиков.
Задавало тон в здешних местах владение князя Василия Васильевича Голицына, известное с 1638 года.
На планах пятидесятых годов XVII века владение представляется очень обширным. Оно состояло из великолепного сада, двух дворов, роскошных каменных «палат» в глубине сада и трех каменных жилых домов — один к западу от «палат», а два других на линии современного Охотного ряда. В семидесятых и начале восьмидесятых годов XVII века это владение достигло особенного расцвета, богатства, блеска и славы. И это же владение, больше чем всякое другое, дает возможность проследить, как происходит падение некогда цветущих клеток города с высот истории на дно, в небытие и забвение.
Прямо против голицынского двора издавна существовал «съестной», или «птичий торг». На лодках по реке Неглинке спускались к Белому городу рыбаки и охотники со свежей «живностью». И торг на этом месте привился настолько прочно, что на всех планах Москвы XVII века можно заметить обозначенные в виде коробок торговые лабазы и лавки. Все крепче обосновываясь на этих невысоких берегах, «съестной торг» обрастал своими рыночными удобствами и благами.
Здесь торговые люди по сходной цене питались похлебками, рубцами, пирогами. Появились и свои рыночные нищие, слепцы-гусляры, монахи-сборщики, а еще немного — выросла и церковка, а вслед за ней и монастырь (обращенный потом, по приказу Петра I, в подворье). Оборотиста была игуменья этого Моисеевского монастыря… История, правда, не сохранила нам ее имени, но игуменья, как видно, хорошо использовала особенности места, где находился сей «божий дом». Она обратила своих монашек в поварих, продавщиц и зазывальщиц. Монашки делали отменные пироги и оладьи для гостей. Монастырь благоденствовал, и колокола его весело отзванивали утрени и обедни над шумом и галдежом «съестного торга».