Увидев, что от родовых толку не будет, князь Василий приблизил к себе незнатных, но умных людей вроде Неплюева, Косогова, Змеева, Украинцева и других. Возвышенные им, они были преданы ему, ловили каждое его слово и готовы были выполнять все его планы. В голове у него кипело, он выдумывал неутомимо, как пчела. Но из планов почему-то не рождалось ни законов, ни дел. Удалось только в закон о холопстве за долги ввести некоторые смягчающие пункты, добиться отмены закапывания в землю мужеубийц и отмены смертной казни за возмутительные слова. И вообще в царских законах вдохновенные планы Василия Васильевича никак не отразились. Для этого знатных вотчинников надо было не ораторскими речами зазывать, а взять их, вотчинников, за шиворот, распорядиться их землями так, как подсказывала смелая, исторически передовая мысль. А вот этого-то князь Василий и не умел. Быстро решать и выполнять он совершенно был не в состоянии.
И чего ни коснись, все у Василия Васильевича в планах выглядело, как маков цвет, а в жизни — как оборотная сторона медали. Как воодушевленно мечтал «ближний боярин» и «сберегатель» государства русского о «вечном мире» с Польшей! Мир был пышно отпразднован, а на другой день пришлось платить по этому разорительному векселю: Москва должна была сыграть роль заслона для Польши от крымских татар. Так возник крымский поход, окончившийся тем более позорно, что сам князь Василий был главнокомандующим. Он и не мыслил командовать, он открещивался, как только мог, он назначал для такой высокой чести представителей самых знатных родов. Вот тут-то родовитые и отомстили ему за все так терпеливо выслушанные ими предерзостные планы. «Ага, голубчик, теперь ты нас признаешь!» — все наперебой стали отказываться от высокой чести. Да нет уж, да где уж им! — умишком для такого дела не вышли. Нет, нет, он, князь Голицын, заключил мир и союз с Польшей, ему и карты в руки, вот пусть он и ведет войско к победе. И Василий Васильевич, теснимый этим враждебным ему большинством, взял в свои руки командование. Полководцем он оказался из рук вон плохим: дошел до Перекопа, испугался выжженных солнцем степей, желудочных эпидемий в оголодавших войсках, конского падежа — и ни с чем вернулся в Москву. Но в Москве его приняли хорошо: царевна Софья спохватилась как любовница и еще больше как правительница — верного человека с глаз угнали… И она была рада, что он вернулся. Этот дворцовый роман знаменовал собой то же роковое несоответствие, которое всегда портило Василию Васильевичу. В собственном воображении — супруг и «галант» гордой царевны-правительницы, вершитель и «оберегатель» судеб огромной столицы, возможный ее преобразователь. А в действительности либеральный и образованный царедворец поддался атаке очень решительной молодой женщины, которая сыграла вовсе не на обаянии красоты, а на власти: дураки, кто от царевен отказывается. Таким образом, не он взял, а его взяли. И кто? Некрасивая женщина, с большой головой и грубым невыразительным лицом. Кроме того, Софья была настолько тучной, неуклюжей и старообразной, что в двадцать пять лет казалась сорокалетней. Она-то и простила князю Василию Голицыну и несчастный поход, и такую блистательную в мечтах и планах и так позорно провалившуюся в действительности внешнюю политику.
От этой неприятности Василий Васильевич скоро оправился, благо характер у него был светлый, легкий и новые отважные планы преобразований уже теснились в его уме. Его недоброжелатели ехидничали, что после такого похода ему не худо бы уехать от стыда подальше, в деревню. Но князь Василий ни в какую деревню не поехал. Жизнь его потекла, как всегда.
По-прежнему ходил он слушать обедню в домовую свою церковь Воскресения. Она было открыта в 1687 году (то есть за два года до его падения) в надстроенном для этой цели втором этаже над церковью Параскевы-Пятницы. Отстояв обедню, князь возвращался домой крытой галереей, соединявшей церковь с палатами. Он шел, щурясь от полуденного солнца, струившегося навстречу ему сквозь желтые, красные, синие и зеленые стекла, — не в пример многим остальным московским хоромам, у него в доме окна ярко светились заморскими стеклами.
У него немало было книг: житий святых, молебнов, акафистов, апокрифических сочинений, календарей за разные годы. Но с не меньшей охотой размышлял он над книгами, которые как будто не имели никакого отношения к его государственным трудам и заботам. Это были рыцарские романы, сочинения вроде: «О звезде пресветлой», «О строении комедии» и «Рифмотворная печатная». Он и сам сочинял стихи и пьесы, которые показывал только одному человеку во всем свете — своей некрасивой даме сердца, но умной царевне Софье.
Царевна Софья среди всех молодых женщин своего круга была, конечно, самой интересной личностью. Энергичная, умная, она получила образование на западноевропейский образец. В числе ее наставников был Симеон Полоцкий, один из виднейших московских писателей XVII века и воспитатель детей царя Алексея Михайловича. Симеон Полоцкий был убежденным западником и обладал довольно обширной для своего времени эрудицией. Кроме поучений и проповедей, Симеон Полоцкий написал два сборника стихов («Вертоград многоцветный» и «Рифмологион»). Когда царь Алексей Михайлович задумал учредить в Москве театральное «действо», Симеон Полоцкий живо откликнулся на это новшество и написал комедию «Навуходоносор» и комедию «Притча о блудном сыне». Увлекаясь античной литературой и особенно латинской письменностью, Полоцкий выступал и как переводчик латинских классиков. Надо полагать, что этот многогранно талантливый человек стремился передать царским детям не только свои знания, но и вкусы. Не из его ли уроков также почерпнула Софья сведения о женщинах-правительницах, императрицах и королевах, которые влияли на исторические судьбы стран и народов. А если она об этом знала, теремная жизнь, конечно, казалась ей невыносимой. И «талантом» себе среди придворного общества она выбрала Василия Голицына — приверженца западноевропейской культуры, царедворца-философа и поэта. Начитанный, знающий несколько иностранных языков, приветливый в обращении (не в пример многим родовитым и преисполненным высокомерия боярам), интересный собеседник, умеющий достойно поговорить с иноземными послами, Василий Васильевич Голицын был именно тем человеком, которого честолюбивая Софья прочила себе в помощники в управлении государством. Она мечтала, чтобы рядом с ее именем русской фактической царицы блистало имя ее, выражаясь по-европейски, первого министра. Она этого добилась: семь лет ее правления (с мая 1682 до начала августа 1689 года) вошли в историю под названием правительства Софьи и Василия Голицына.
После смерти царя Алексея Михайловича престол перешел к четырнадцатилетнему Федору Алексеевичу, к старшему его сыну от первой жены, Марии Милославской. Вокруг царя-подростка и его именем действовала и вершила все государственные дела боярская группировка Милославских, родственников первой жены царя. Самым влиятельным из молодых бояр при царе Федоре был Василий Голицын. Пользуясь молодостью царя, феодальная знать сделала попытку захватить власть на местах. В конце 1681 года родовитые бояре уже приготовили проект наследственных наместников, которые правили бы на местах как «вечные наместники» и даже с титулом, например «боярин и наместник-князь царства Казанского» и т. п. Против этого проекта решительно выступил патриарх Иоаким и уговорил молодого царя воспротивиться притязаниям феодальной знати. Вскоре на совещании выборных «от разных чинов служилых людей» (в начале 1682 года), под председательством Василия Голицына, было вынесено решение об уничтожении «братоненавистного и любовь отгоняющего» местничества. Возможно, что эта формулировка была предложена Голицыным. Дело было не только в его отношении к местничеству, но и в свойствах его характера: всякие потрясения «основ» страшили его и, объявляя, например, местничество «братоненавистничеством», он прежде всего стремился всех умиротворять, просвещать. Его влекли к себе реформы в подражание «еуропским странам», постепенное, мирное насаждение культурных обычаев и учреждений. Конечно, при ближайшем его участии была открыта в Москве Славяно-греко-латинская академия, первый проект организации которой был составлен еще Симеоном Полоцким, в бытность его наставником царских детей.