Уж так и водилось: если где-то поблизости кого-то били, охотнорядцы-любители уже бежали туда. В 1887 году, в год покушения на Александра III, полиция оцепила Нарышкинский сквер, где шла студенческая сходка. И в этом побоище участвовали «добровольцы» из Охотного ряда.
Улица стала совсем опасным местом, когда полицейские и казацкие отряды облюбовали охотнорядские дворы и закоулки, — не было лучшего места, где бы так незаметно можно было спрятаться и откуда так удобно было бы неожиданно «нагрянуть». Недалеко, в Манеже, была база правительственных войск, а здесь — резервы и пополнения и «великолепный» стратегический пункт. К войскам присоединялись доброхоты из черной сотни, от «Союза русского народа» и «Михаила-архангела». Сюда стекалась и беспардонная столичная голытьба, бандиты, ворье с Хитровки и Сухаревки, разбитные субчики и прощелыги, готовые за любую подачку оглушить или убить, все равно.
Когда кровью расстрелов залили Пресню и вооруженное восстание было растоптано солдатскими сапогами минов и риманов [131]— охотнорядские воротилы пышно отпраздновали царскую «победу». На Параскеве-Пятнице серебряно благовестили колокола, в том числе и те, что были пожертвованы князем Василием Голицыным. К патриотическим молебнам и шествиям, как в свое время к избиениям рабочих и студентов, стекались сюда, кроме своих, охотнорядских, замоскворецкие и дорогомиловские купцы и домовладельцы — с дородными супругами, чадами и «молодцами». Это был коренной русский христолюбивый «народ» для парадов и торжественных встреч с царем. В 1912 году, к приезду царя в Москву этот «народ» даже показал свое крепкое «единство» московских патриотов, а именно: охотнорядские лавки все дружно окрасили в желтый цвет, классический цвет российских казарм, кордегардий, гауптвахт и домов для умалишенных. Этот же «народ» вместе со специально выписанными в «первопрестольную» солидными, бородатыми «столыпинскими» мужичками подносил царю хлеб-соль и стоял вокруг него плотной верноподданной стеной, беспокойно озираясь на фабрично-заводскую Москву, которая всегда могла испортить картину.
В последний раз прятала улица врагов рабочей Москвы осенью 1917 года. Но скоро мимо стен ее лавиной пронеслась победная рабочая Москва к распахнувшимся Никольским воротам Кремля, взятого большевистскими войсками. Это громкое торжество улица встречала мертвыми глазами запертых лавок. Огненная метла скоро сняла одним махом все, с чем много лет никто не мог справиться. Улица издыхала. В годы голода, интервенции и титанической борьбы на этом бывшем бойком месте, подобно мухам и мошкам на падали, собирались «по старой памяти» спекулянты хлебные, масляные, мыльные, сахарные, сахаринные. А улица, как старый приживал, который уже любую шутку стерпит, улица в то время недолго постояла, разукрашенная под лубок: городу, овеянному вихрями новой истории, куцая рыночная улица в своем обычном виде была противна — художники расписали ее лубочными розами и радугами. После первых же дождей краски сползли, и бывшая усладительница московских чревоугодников стояла безобразная и отвратительная.
Окончательная смерть ее наступила, когда ее обнесли дощатым забором, потом зажгли ночью шнур и взорвали ее на тысячи кусков.
«Архитектурии прапорщик» Матвей Казаков
Как иногда на свалках по прихоти ветра, занесшего сюда семена, вырастают цветы, так и в этом торгашеском месте вырос великолепный талант-самородок — архитектор Казаков. Только крайняя бестолковщина русской жизни и приниженное положение искусства могли занести сюда, в Охотный ряд, между двух кабаков, школу князя Ухтомского. Князь Дмитрий Ухтомский, архитектор, «состоящий у казенных строений», был страстно влюблен в свое дело и настойчиво жалобился начальству насчет убогой постановки архитектурного образования. В желающих учиться недостатка не было, но «только подлежащих для совершенства их обучения казенных архитектурных книг не имеется, в чем состоит крайняя нужда». А не было даже самого основного — произведений учителей классики: Витрувия «О препорции орденов с фигурами», Палладио «О рассуждении орденов», Поцци «О прошпективе», Шторма «Лексион науки архитектурной» и других. Сюда, в эту обездоленную вниманием властей предержащих «архитектурную команду», в 1751 году был назначен учеником «сын подканцеляриста Матвей Казаков». Этот «подьяческий сын», окончивший школу в Охотном ряду с чином «архитектурии прапорщика», строил пятьдесят лет. Москву, при Петре архитектурно заглохшую, он украсил множеством величественных зданий. На портрете мы видим человека слабого телосложения — шея тонкая и плечи узковаты, почти юношеская грудь, а ему уже далеко за сорок; лицо его худощавое, продолговатое, лоб высокий, с зачесами чёрных волос, взятых в букли над маленьким, женственно изящным ухом; нос неправильной формы, что называется «седлом», но с чуткими подвижными ноздрями; из-под густых простодушных бровей смотрят небольшие умные и любопытные глаза; умеренный рот веселого склада, крепкие бритые губы и подбородок. Темный строгий камзол, нехитро повязанное, какое-то пестренькое жабо — все в облике этого человека говорит о скромности и простоте. Этот сын «подканцеляриста», не имевший даже законченного архитектурного образования, этот «архитектурии прапорщик», лицезревший в юности своей елисаветинское рококо, никогда не бывавший за границей и потому не видавший «в натуре» всей пышности западноевропейской дворцовой классики Парижа и Версаля, тем не менее обладал тончайшим чувством этого стиля, редкостным художественным чутьем, тактом, мерой и ярчайшей самобытностью. Екатерина мечтала о перенесении в русские столицы архитектурных образцов Греции и Рима, чтобы показать «блеск и величие империи». Но Матвей Казаков не стал рабски копировать греков, а создал облегченный и благородно-простой стиль «московской классики». Его поиски прекрасного, естественного, целесообразного в строительстве совершенно неистощимы. Кремлевский дворец, Сенатское здание, университет, Благородное собрание, Голицынская больница, церкви, дворцы вельмож и прочих частных лиц — все эти здания, нося на себе печать этого великолепного мастерства, тем не менее не повторяли друг друга. Трудился наш мастер в условиях помещичьей империи, где он был «казенный» человек, который все должен уметь и все терпеть. И действительно, он был терпелив и все умел. Он не только размышлял и творил, он чертил планы, он производил расчеты, он составлял сметы, рапорты, сам таскался с докладами в Петербург, рассчитывался за работы, испрашивал средства, волновался, сердился, уставал, но никогда не опускал рук и все доводил до конца. Этого мало; ему приходилось одновременно строить несколько зданий. Еще не закончено было огромное Сенатское здание, как приказано было строить Царицынский дворец, да еще подвернулось под руку празднование кучуканарджийского мира с Турцией. На Ходынском поле пришлось срочно спроектировать целый бутафорский город: одно здание изображало Азов, другое — Таганрог, третье — Керчь, Канарджи и т. д., острова, корабли, мосты, минареты, башни, крепости… И все это должно быть роскошно, весело, правдоподобно — на празднестве должна была присутствовать Екатерина со всем двором. На Ходынке веселье, а с Царицынским дворцом трагедия. Надолго и по-своему опасно — новая искусительная тема о другом замечательном человеке той эпохи могла бы вклиниться в наше повествование, — долго было бы рассказывать подробно о тайных и очевидных причинах трагедии архитектора Баженова с постройкой Царицынского дворца. Баженов мечтал создать «сказочный замок» для императорского отдохновения от трудов на «благо народа российского». Но действительность словно мстила замыслу художника: дворец получился мрачный, претенциозный. Екатерина разгневалась, приказала дворец разрушить до основания и построить новый. Баженов впал в немилость, а в Царицыно был приглашен Казаков. Не только без торжества и шума начал этот добросовестнейший мастер свою новую работу, но даже кое-чем пожертвовал: безмолвно сочувствуя горю и отчаянию Баженова, он спас от разрушения фундамент и цоколь.
131
Генерал Мин и полковник Риман — царские каратели в период декабрьского восстания 1905 года.