Огромный, кудлатый, с исклеванным оспой лицом, старик Марей Осипов вытянулся во всю длину, вздохнул глубоко широченной грудью, — словно поднялись большие кузнечные меха, — и заговорил неторопливо:
— Когда-то господь приведет домой попасть? Два ста возов бревен припер с осени. На зорьке собирался, а лишь к лучине назад вертался. Когда и отпустят? Грехи наши! И вот думаю, куды в прорву столько топлива уходит?
Сеньча Кукорев, вертлявый, черноватый, всегда озабоченный и озлобленный забияка, отозвался надтреснутым тенором:
— Эко! Куд-ды! Мы таскаем, потеем, а кому, глядишь, вольготно от этого самого… В плавильне-то наша силушка, наша кровушка, а много золота-то мы видим?
Марей сбросил с шеи большого черного таракана (стряпуха их не выводила — счастье приносят) и замотал головой.
— Не видим. Откудова нам!
Сеньча, поднимая вверх худые плечи в пропотелой холстине, обводил всех горящими глазами. Он смутно видел лица в неверном свете лучины, но угадывал их выражение.
— Пошто так? А? Поп вычитывал: люди-де человеки все-де одно, однояки для бога-отца на небесах. Мне вон наши ноне передавали вестку: баба знакомая ноне родила в избе одна, а ребенка свинья подъела… У нас селишко-то в Бикатуньской [15]стороне стоит как попало, избы далече… Ну, кто услышит? Баба ребенка выронила, свинья подъела… Мужик для золота работает… Кому любо? Мне? Бабе? Не-е! Дудки-и! Жене мачальниковой любо.
Марей сказал сурово:
— Ты не ори — стражник услышит.
Сеньча отмахнулся:
— А ну их! Беспременно начальниковой жене любо. Нам вот еле-еле дыхнуть… А вчерась встрелась она мне в улице. Коней пара, сани в коврах, позади пара холопей в белых волосьях, кучерина-то орет: па-ади! Еле я увернулся, пропади они все!.. А она сидит, как иконка, все для ее сготовлено… А моя баба худая да больная тает, трудно ей одной в деревне…
Марей Осипов сказал важно-сурово, как печать поставил:
— Сколь этта тыщей годов люди на свете живут? А все, видно, жисть не устроена.
Сеньча хрипло выругался.
— Не нами жисть строится… Спина только нашинска-а!
Зотик Шушин, низенький, крепко сбитый, сморкнулся на пол и хихикнул:
— Посадют тебя, Сеньча, на гауптвахту когда-нибудь… Пра-а! Шибко уж ты небоязной. Вспомянешь тогда меня. Больно язык-то у тебя верток.
— Поди-ка попробуй наябедить, а я тебе потом ребра сломаю.
— Пошто ябедить? Кто ссору да драчу любит? Оба мы с тобой в шлесарне корпим, что нам делить-то?
Сеньча проворчал сквозь зубы:
— А ты тишней не будь. Ласков больно…
Зотик Шушин вздохнул и жалобно кашлянул.
— Нас, родно-ой, бурмистр школил. У-y, ка-ак школи-ил! Завсегда с плеткой ходил, верной женой ее называл. Чуть кто против шикнет, чичас тя р-раз! Когда нас с Андроном драли, сам барин наш, граф Тупицын, глядеть на конюшню пришел. Стоит, трубочку покуривает, а нас дерут. Меня первого драли, я уж замертво, тогда за Андрона взялись. Андрон-то у нас вона вить сухущий, чисто щепка лежит, сам синий. А барин покрикивает: «Стегай, егерь, пусть дурак крепче помнит!» Во-от, родно-ой!.. Отлежались мы — и дралу! Пробралися в Сибирь, вот и живем, пока не биты, оттого и нрав стал веселее, — рассказывал Зотик.
Сеньча злобно фукнул в кулак:
— Не-е бит-ты! Вот попробуй на Бухтарму [16]али в горы убежать, да штобы потом словили, тогда почище графского бить будут, и сразу в рай душа полетит!
Андрон Шушин, старший брат, сухожильный, длинный. с огромными руками молотобойца, забасил глухо, будто из-под пола:
— Кто кнута дожидаться станет? Будя! Мы легкости искали, мы для пашни сюда шли, для пашни… да… Земли-то здеся! У нас с Зотиком пашня… пять десятков десятин… Сколь силы было, столь и понатыкал колышков. С разметки-то без ног пришел, а пашенку-то каку облюбовал… господи!
Зотик повторил:
— Пашенка-то… господи!
Голос у Андрона, когда говорил о пашне, становился мягче, глубже.
— Земля-то пух! Возьмешь на ладоньку, дунешь — пух и пух! Ч-че-орная! Ж-жир такой в ей! Ходить бы за сошкой да засеять голубушку-земельку всю без остаточка! ох… во сне пашня снится!..
Зотик, как верный отголосок, повторил:
— Снится пашня… Бабы у нас там только. Сколь они вспашут? Десятка десятин не спроворить бабьей силой.
Андрон хрустнул пальцами:
— Рази я ведал, какое дело в схожие [17]люди попасть? Я бы черту душу продал, а откупился бы! А вот теперя пашня ждет… а мы тута толчемся. Покой я потерял! Пашня снится… лежит без толку земля пуховая, жирная…
— Подавись! — насмешливо бросил Сеньча.
Андрон длинно выругался, часто задышав, сразу замолк. Вскоре оба они с Зотиком храпели.
Марей Осипов зевнул и сказал густым своим четким голосом:
— И куда начальству народу столь надо? В нашей Белоярской слободе все до малого приписные [18].
Кашляющий голос ответил:
— Не сразу эту погань выдумали. Я ишо помню, как тута одни только ссылошные работали… мальчонком я тогда был…
Это полупараличный старик Чувашев свесил с полатей большую в путаной густой седине голову и затряс длинной бородой.
— Это с Бейдира [19]пошло. Сюды он блигадиром приехал, а в могилу генерал-майором сошел. Он приказ такой издал. О-ох, собака был цепная, а не человек! Столь при ём беглых было! Отяготил он людей… С тех пор тягота и идет… Земли здесь уйма пропадает!
Марей заговорил больше для себя, чем для других:
— Тягота-а! Домой приедешь, тож сладости нетути. Девки у меня невесты, а как выдам? Кто на земле останется? Парень есть, под тридцать ему, гляди, а какой толк? Надселся на работе, брюхо надорвал, еле жив, все на печке валяется. Помер бы уж, што ль… Девкам замуж охота, к двадцати обеим… Реву-ут! А как выдать? Кто на земле будет, коли меня самого сюды трясут?.. В конторе обещали — отпустят-де скоро.
Сеньча, закутываясь в драный овчинный тулупчик, сказал еще злее:
— Вы, грят, вольные… Ан нетути-и!.. С кровопийцами живем. Заводы, рудники-те, пла-виль-ня золотая да серебряная, вот кровушку-то нашу кто сосет… Золото для монетки царской… Дьяволы-ы!
Гасла лучина. Падали в кадушку с водой мелкие угли.
Варвара вышла из-за занавески, задула огонь и приказала грозным шепотом:
— Молчи-ко ты, Сеньча! Дрыхни!
И опять легла рядом с Евграфом, грея его, крепко уснувшего у ее груди.
Все заснули, и только тяжелый храп нарушал горькую тишину мастеровой избы, да шуршали усатые тараканы — ели крошки на столе.
На дворе в морозном воздухе простуженными голосами перекликались сторожа у заводских стен.
А Евграфу Пыркину снилось, что он здоров, весел и силен, как и пять лет тому назад, когда пришел в Барнаульский завод работать поташником. Видел себя Евграф в раскольничьем своем поселке, на лугу, рядом с краснощекой певуньей, сестрой Дарькой.
Косит Евграф высокую, блестящую от недавнего дождя траву, поет в руках его сила, коса высоко взлетает, и трава ложится покорно у ног, пестрая и пахучая от цветов.
Радуется во сне Евграф Пыркин и даже малой думкой не вспоминает о мутном утре, когда тело будет корежить мучительный кашель, а сердобольная, ласковая Варварушка будет вытирать кровавую пену с синих дрожащих губ, приговаривая:
— Несчастненько-ой ты мо-ой!
Город Барнаул — место тихое и для трудов благоприятное
Гаврила Семеныч только кончил писать письмо приятелю — генералу в столицу. Снял очки с высокого переносья и с довольным видом посмотрел на жену.
— Выразился я сейчас так: живу я в месте тихом и для трудов благоприятном, с богатейшей природой на округе, что место сие великую пользу отечеству своим металлом приносит, а я от сего удовлетворен в полной мере.
Заходил большими шагами по ковру, то и дело втягивая ноздрей душистый зеленый табак из золотой табакерки.
16
От невыносимых условий труда мастеровые убегали на Бухтарму или «в каминки», т. е. в горы. С пойманными жестоко расправлялись.
17
Схожие люди — крестьяне, которые были обязаны в счет оброка в определенное время являться на завод и исполнять различные работы.
18
Приписные — крестьяне, постоянная запасная рабочая сила, которую в любое время брали на заводские работы изо всей Барнаульской округи. Приказ о приписных крестьянах был дан во время управления бригадира Андрея Бейера, одного из беспощадных эксплуататоров среди целого ряда начальников Колывано-Воскресенских (т. е. Алтайских) заводов. Бейер в 1747 году после ревизии приписал Демидовские заводы в царскую казну, «в кабинет ее величества Елизаветы Петровны». Уезды Бийской, Барнаульский, часть Ойротской области имели десятки тысяч таких приписных крестьян. Как приписные, так и схожие крестьяне работали в счет оброка, т. е. фактически даром. Путешественник Паллас в 1769 г. отмечает 40 000 таких крестьян. К концу XVIII века число их еще возросло.