«ради бога», — воскликнул достопочтенный джентльмен, — «не мстите за эту дискредитацию пролитием человеческой крови, а восстановите доверие к Англии посылкой за границу более верной информации».
И в самом деле, почему бы не «поправить» заграничные газеты? К чему приведут дальнейшие успехи союзного оружия? Они вынудят Россию к более упорному сопротивлению. А поражения союзников? Они вызовут возмущение жителей Лондона и Парижа и принудят союзников к более решительному наступлению. Итак, к чему же приведет война ради войны? Первоначально Пруссия, Австрия, Франция и Англия были единодушны в своих требованиях к России. Пруссия уже отошла в сторону. Если и дальше настаивать, то отойдет и Австрия. С Англией останется одна только Франция.
Если Англия будет продолжать войну, руководствуясь соображениями, которые, кроме Франции, не разделяет ни одно государство, то «моральный авторитет ее позиции будет очень ослаблен и подорван». Напротив, путем мира с Россией Англия — даже если этот мир уронит ее престиж, который ведь от мира сего, — усилит свой «моральный авторитет», а его не изъест ни ржавчина, ни моль. Кроме того, чего собственно добиваются те, кто не соглашается на русский метод выполнения второй части третьего пункта? Может быть, расчленения Российской империи? Это невозможно сделать, не вызвав «войны национальностей». Но захочет ли Австрия, сможет ли Франция поддержать войну национальностей? Если Англия пожелает развязать «войну национальностей», то ей придется вести ее одной, — а это значит, что «она на нее вовсе не решится». Итак, не остается ничего другого, как выставлять только то требования, на которые Россия согласна.
Такова была речь Гладстона, если не по букве, то по духу. Россия стала говорить другим языком; это доказывает, что она уступила на деле. Для почтенного пьюзиита единственным делом является язык. Он также стал говорить другим языком. Теперь он произносит иеремиады по поводу войны; скорбь всего человечества терзает его душу. Он выступал с апологиями, когда осуждал следственную комиссию, и считал в порядке вещей обрекать английскую армию на все страдания голодной смерти и чумы. Но в то время армия приносилась в жертву ради мира! Грех же начинается с того момента, когда она приносится в жертву ради войны. Гладстону, однако, удалось доказать, что английское правительство никогда серьезно и не думало о войне с Россией; ему удалось доказать, что ни теперешнее английское, ни теперешнее французское правительства не могут и не хотят вести серьезной войны против России; ему удалось доказать, что предлоги к войне не стоят и одного выстрела. Гладстон забывает лишь, что эти «предлоги» были выдуманы им и его прежними коллегами, к самой же «войне» их принудил английский народ. Руководство войной было для них лишь предлогом, чтобы парализовать ее и удержать за собой свои посты. А из истории возникновения и метаморфоз фальшивых предлогов, под которыми они вели войну, Гладстон с успехом делает вывод, что они и мир могут заключить под такими же фальшивыми предлогами. Только в одном он расходится со своими старыми коллегами. Он представляет Out [оппозицию. Ред.], они In [правительство. Ред.]. Но фальшивый предлог, пригодный для экс-министра, не является фальшивым предлогом, пригодным для министра, хотя соус для гусыни тот же, что и соус для гусака.
Это невероятное смешение понятий, допущенное Гладстоном, явилось для Рассела долгожданным сигналом. Он поднялся и начал чернить Россию, вопреки Гладстону, пытавшемуся обелить ее. Но Гладстон был «Out», а Рассел «In». После того, как Рассел повторил в крикливом тоне все общеизвестные и, несмотря на их тривиальность, правильные общие положения о мировых завоевательных планах России, он перешел к делу, именно к делу Рассела. Никогда, заявил он, столь большой национальный вопрос не низводился до такого низкого уровня, как в речи Дизраэли. И действительно, можно ли еще больше принизить большой национальный, даже всемирно-исторический вопрос, чем отождествить его с маленьким Джонни, с Джонни Расселом? Не вина Дизраэли, что Европа contra[против. Ред.] России фигурировала и в начале первого периода войны и в конце его как Рассел contra Нессельроде. Забавно изворачивался этот маленький человек, когда дошел до четырех пунктов. С одной стороны, ему надо было показать, что его условия мира соответствовали только что обрисованным им русским ужасам, с другой, — что он, верный своему обещанию, данному им добровольно, без принуждения, Титову и Горчакову, предложил условия, которые «наилучшим образом гармонируют с честью России». Поэтому, с одной стороны, он доказывал, что Россия как морская держава существует лишь номинально, следовательно, очень легко может согласиться на ограничение этих лишь воображаемых сил, а с другой, утверждал, что флот, потопленный самой Россией, представляет страшную опасность для Турции и, следовательно, для европейского равновесия, а потому «вторая половина третьего пункта» имеет большое самостоятельное значение. Иного противник загоняет в тупик, ставя его перед дилеммой. Рассел сам поставил себя в безвыходное положение. Он дал новые доказательства своего дипломатического таланта. Активный союз с Австрией ничего не даст, ибо достаточно одного проигранного сражения, чтобы привести русских в Вену, — так подбадривал он одного из союзников.
«Мы чувствуем», — продолжал он, — «что Россия намерена захватить Константинополь и там господствовать, так как Турция явно находится на пути к разложению; и я не сомневаюсь, что Россия держится того же мнения о намерениях Франции и Англии в случае крушения этой страны».
Не хватало только, чтобы он прибавил: «а между тем она ошибается; не Англия и Франция, а одна Англия должна владеть Константинополем». Так великий дипломат побуждал Австрию стать на сторону Англии, так выдал он Турции, какого мнения, и притом «явно», держатся ее друзья, ее спасители. В одном Рассел все же преуспел как парламентский тактик. В июле 1854 г., когда он хвастал, что Крым будет отнят, Дизраэли привел его в такое смущение, что заставил отказаться от своих воинственных слов еще до голосования в палате. На этот раз он отложил этот акт самоуничтожения — отречение от возвещенной им борьбы всего мира против России — до момента, когда голосование состоялось. Большой шаг вперед!
Речь Рассела содержит еще две исторические иллюстрации — в высшей степени забавное описание переговоров с императором Николаем по поводу Кайнарджийского договора и краткий обзор положения в Германии. И то и другое заслуживает беглого упоминания. Рассел, как припомнит читатель, основываясь на Кайнарджийском договоре, прямо признал протекторат России. Английский посол в Петербурге, сэр Гамильтон Сеймур, оказался менее покладистым и более скептически настроенным человеком. Он наводил справки у русского правительства, а Рассел был настолько наивен, что рассказал об этой истории следующее: