— Начался концерт! — сердито пробурчал Хижняк. — Ведь должен я…
— Не радоваться же нам! — сказала Елена Денисовна, вытирая лицо краем передника и ладонью. — Ведь Борис тоже пойдет…
— Еще бы он не пошел! — уже с напускной бодростью ответил Хижняк: при мысли о сыне, студенте-комсомольце, у него сжалось сердце.
Иван Иванович узнал о войне от санитарки, которая так бессовестно подвела его в прошлом году. Она по-прежнему работала в больнице, хотя и не в хирургическом отделении: Иван Иванович не хотел даже слышать о ней — не мог ее «переживать», по собственному выражению женщины. А тут она налетела на него, точно буря, и, забыв о разрыве отношений, крикнула:
— Война приключилась! Иван Иванович, голубчик, бегите слушать радио!
И доктор побежал.
Он дослушал передаваемое уже по записи выступление председателя Совмина и медленно вышел из комнаты отдыха, где собралась целая толпа санитарок, дежурных сестер и больных.
Также медленно прошел он по коридорам хирургического отделения, заглянул к своим, недавно оперированным больным, к Леше, который уже выздоравливал, поговорил с дежурным персоналом, но на сделал ни одного замечания. И весь вечер дома был тих и задумчив.
— Вот приобрел себе… Соберу котомочку — и в путь, — сказал он зашедшему Хижняку, с рассеянным видом застегивая и расстегивая ремни рюкзака.
— Куда?
— На фронт поеду. Уже подал заявление. Хочу поработать хирургом в армейском госпитале.
— Зачем же вам обязательно в армейский? Это дело чересчур даже рискованное. Проситесь лучше в тыловой, там и операции сложнее, серьезнее. А на фронте что? Ампутация, повязки, первичная обработка ран, кровь рекой. Отрезал, промыл, перевязал — и пошел, пошел, как по конвейеру, дальше, в тыл, на настоящий операционный стол. Ничего для вас интересного на передовой линии нет. Там уж мы будем действовать — мелкая сошка, которую легко заменить.
— Вы будете действовать?
— Мы. Я уже оформил документы! — не без важности сообщил Хижняк.
— И я тоже пойду туда, где кровь рекой, — сказал Иван Иванович. — Чем меньше ее прольет раненый, тем больше шансов у него остаться живым. Сохранить тысячи людей для строя — ради этого стоит рисковать!
Иван Иванович сидел на садовой скамейке, где не раз отдыхал вместе с женой и в последний раз любовался белой северной ночью. В прогалах между кудрявыми ивами и тополями, которыми заросла береговая терраса, виднелось сухое ложе Каменушки. Вода ее, принятая в канавы, шла нагорьем, но все тут еще дышало речкой свежестью и… воспоминаниями об Ольге.
Какая-то пичуга насвистывала поблизости в кустарниках, ей откликалась вторая. Чуть приметно светились в бледных сумерках редкие звезды. Далеко отсюда обрушилась война на страну, но и здесь даже ночью ощущается ее давящая поступь: не слышно стало песен, не звенят смехом молодежные гулянья. Народ сразу посуровел — и молодые и старые.
«Каждый связывает судьбу страны со своей собственной, — думал Иван Иванович. — С каким волнением рассказывал Логунов о новом подъеме на производстве и в колхозах! Мы поедем на фронт — я, Хижняк, Логунов, Никита Бурцев и множество других, а те, кто останется, сработают и за себя и за нас».
На параллельной дорожке за кустами послышались шаги, и грудной голос Варвары произнес:
— Да, Платон, вы правы. Наша жизнь прекрасна в возможности подвига, с которым согласна душа. — Голос Варвары задрожал от полноты чувства. — Я горжусь вашим поступком, Платон, и сама поступлю так же.
— И это все, что ты скажешь мне на прощанье? — с грустью и нежностью упрекнул Логунов.
Опасаясь услышать слова, не предназначенные для его ушей, Иван Иванович кашлянул.
— Здесь кто-то есть! — обрадовалась Варвара.
Она не могла кривить душой перед своим товарищем, уезжавшим на фронт, но и огорчать его тоже не хотела.
— Мне показалось, тут доктор Аржанов, — сказала она уже вблизи скамейки, потом всколыхнулись кусты, и тонкая фигурка в белом появилась на дорожке. Четко, резко чернели косы, свисавшие ниже пояса. — Правда, это доктор! — сообщила она, оборачиваясь к Логунову, который пробирался сквозь заросли следом за нею. — Добрый вечер, Иван Иванович! Добрая ночь!.. Мы не помешаем вам?
— Нет, если я сам не помеха…
— Ну что вы! — возразила Варвара прерывистым голосом, присев на скамейку возле него.
— Вы ведь тоже уезжаете завтра, — сказала она с такой искренней печалью, что Иван Иванович был тронут и в то же время смущенно взглянул на Логунова.
— Да, уезжаю! Целой ватагой отправляемся. Меняем русло… Вот как эта речка… Текла она себе, веселая, светлая. Потом взяли ее и направили промывать породу, ворочать пески да глину. Тяжелый, грязный труд. Куда делись блеск и веселье! Но… ходил я сегодня вниз по берегу и видел: течет она там снова в своем русле, чистая, словно стеклышко. Вернемся и мы. Не мы, так другие вернутся…
— Я тоже поеду туда, — уже твердо сказала Варвара. — Сейчас райком комсомола не отпускает меня, а посылает агитатором в якутские наслеги. Выполню задание и опять буду проситься на фронт. Поехать нынче в институт, наверно, не удастся… Пусть в тылу остаются люди вроде Игоря Коробицына: он хороший работник, но у него плохое здоровье.
— А Тавров? — неожиданно для себя спросил Иван Иванович, и Варвара почти с испугом взглянула на него.
— Тавров пока будет здесь… — ответил вместо нее Логунов.
После этих слов над скамьей установилась неловкая тишина.
«Как ты можешь вспоминать о ней, о своей бывшей жене?» — думала расстроенная Варвара.
Она поправила непослушную сегодня прядь над ухом, перекинула косы на грудь и так, держась за них обеими руками, точно на качелях сидела, взглянула на Ивана Ивановича.
Высокую и узкую скамейку сделал приисковый плотник, может быть, никогда не видевший настоящей садовой скамьи. Неудобная скамейка: ноги едва достают до земли, но если бы сидеть здесь вдвоем с Иваном Ивановичем… Едет на фронт… Она сама поедет туда, найдет его и разделит с ним любой труд, любую опасность.
«Так почему же ты отворачиваешься от меня? Почему ты заставляешь меня мучиться?!» — кричало все ее существо.
А тут еще Логунов: в нем, как в зеркале, повторялись ее отношения с Иваном Ивановичем. Всем хорош Платон, почему же душа Варвары не обратилась к нему? Зачем она устремилась туда, где ей не рады?
И уже не жалость, а раздражение сквозит в голосе и взгляде Варвары, когда она обращается к Платону:
— Сколько комаров налетело! Это мы с вами привели их.
Они действительно так и зазвенели вокруг. Логунов ударил себя по плечу, по шее. Это вывело Ивана Ивановича из раздумья.
Он взглянул на друзей, и рука его осторожно легла на лоб Варвары…
— Комары, — сказал он, рассматривая свою ладонь. — Неужели вы не слышите, как они вас едят?
— Пусть едят! — не сразу ответила Варвара, вспыхивая влюбленным блеском глаз и улыбки.
— Я пошел! — Логунов поднялся стремительно; похоже, почувствовал он укус посильнее комариного. — Я пошел… — повторил он, выжидающе обращаясь к Варваре.
— Хорошо, Платон! — Девушка протянула ему руку с такой явной радостью, что больше ничего ему не оставалось, как распрощаться и уйти.
— Я приду провожать тебя завтра! — крикнула она вслед, движимая смутным состраданием, но он даже не обернулся.
И словно еще прекраснее и светлее стала ночь. Острее запахли влажные от росы прибрежные кусты и густые травы. Завтра… Завтра ничего этого не будет!
Варвара дрогнула плечами при мысли о предстоящем одиночестве.
— Озябла? Пора и нам домой, — сказал Иван Иванович, и у нее тоскливо защемило сердце от его дружеского тона.
— Нет, не пора!.. — горячо запротестовала она. — Ведь вы уезжаете завтра!
— Вот мне и нужно собраться, письма написать…
— Может быть, необязательно сейчас… письма писать.
Варвару вдруг возмутило ощущение подавленности перед ним, перед его властным авторитетом. Почему она смотрит на него всегда, как робкая ученица? Женщина взбунтовалась в ней.