«С них все и начинается! — подумал Логунов, неодобрительно взглянув на Ивана Ивановича и тут же представив, как был бы счастлив он сам, если бы Варвара так же трогательно заботилась о нем. — Нам приятно, чтобы за нами ухаживали, и ради мелкой, эгоистической радости мы иногда незаметно губим своих подруг».
— Я говорил Оле, чтобы она не тратила время на нудную возню в кухне, — серьезно сказал Иван Иванович, угадывая мысли Логунова. — Она не слушается, но в выходной день я просто не разрешаю ей заниматься этим.
— Что же, голодовку объявляете? — смеясь глазами, спросил Логунов.
— Заказываем в столовой или довольствуемся подогретыми обедами.
— А я с тем и пришел, чтобы отбить вас от кухни, — сказал Логунов, обращаясь к Ольге. — Бросьте вы это дело! Еще никто не оценил домашнюю каторгу, на которую по доброй воле обрекают себя женщины. Мы организовали кружок для изучения иностранных языков. Все взрослые, серьезные люди и раньше уже занимались немножко. Немецкий будет преподавать Сергутов, он язык знает отлично, а англичанку никак не найдем. Та, что преподает в десятилетке, не соглашается: слаба здоровьем и… у нас бесплатно. Если бы вы согласились?.. Как общественная нагрузка. А? И для вас хорошо иметь практику, ведь языки быстро забываются.
Ольга посмотрела на Ивана Ивановича: должно быть, он подсказал Логунову это предложение после недавнего разговора с нею.
— Хорошо, — решилась она. — Конечно, мы не имеем права забывать… Как вы думаете, Борис Андреевич?
Тавров, до сих пор сидевший молча, скупо улыбнулся:
— Я уже высказывал вам свое мнение не однажды. Если угодно, могу повторить и сейчас, но вряд ли оно доставит вам удовольствие.
— Угодно! Высказал! Доставит удовольствие! — передразнил его по-дружески Логунов. — Что за обращение, когда нужно приобрести нового активиста?!
Первое занятие кружка прошло, как говорится, комом, и, придя домой, Ольга не могла отделаться от чувства неловкости.
«В следующий раз я все поведу иначе», — думала она, привычно растапливая плиту. Ей очень нравилось, когда огонь дружно охватывал поленья, и она постояла немножко, протягивая к нему ладони, наслаждаясь его еще не жгучим теплом.
Ребятишки и старики любят сидеть у огня… Как хорошо, если бы на свете не существовало подлых болезней вроде скарлатины: на днях Леночке исполнилось бы восемь лет. Нынче она пошла бы в школу.
Вот она совсем крошечная… Маленькое, беспомощное существо, но сколько чувств и переживаний было связано с ним! До ее появления Ольга даже не представляла такой привязанности. А потом куда бы она ни уходила, что бы ни делала, а думала только о том, как чувствует себя ее девочка. Постоянное ощущение тревоги…
Но до чего дороги были эти волнения! Ольга вспомнила, как однажды баюкала прихворнувшую дочь, а та приоткрыла глазки, выпростала ручонку и, вынув соску-пустышку из маленьких губок, сунула ее в рот своей молодой маме, будто говоря: поспи и ты немножко…
От плиты уже тянуло жаром. Надо разогреть обед, вскипятить чай. Потом потянулись минуты ожидания, из минут складывались часы, а о муже ни слуху ни духу. По телефону ответили, что он очень занят. Ольга несколько раз переставляла кастрюли, просматривала свои тетради, бралась за книги и снова звонила.
Наконец она не вытерпела и, заглянув еще раз на кухню, отправилась в больницу.
Ей дали белый халат и докторскую шапочку.
«Неплохо сделать такой наряд для кухни. — отметила она про себя, охорашиваясь перед зеркалом. — Настоящий повар!» И пошла по коридору быстрой, решительной походкой.
Прекрасная больница, завидная для любого районного города. Ольга уже не раз осматривала ее: свето-и водолечение, рентгенотерапия, обещают даже грязевые ванны.
Ольга направилась прямо в кабинет мужа, потом в ординаторскую, заглянула и в операционную. Ивана Ивановича нигде не было.
— У нас сегодня несчастье случилось, — сказал Хижняк. — Тот маленький хлопчик Юра упал с кровати и ногу сломал. Ненормальная хрупкость костей. Вот Иван Иванович и укладывал его опять в гипс. Оба расстроились, да и мы все расстроились. Ну и сидят, наверно, вместе.
Хижняк довел Ольгу до Юриной палаты, сунулся в дверную щель и, обернувшись, поманил согнутым пальцем. Ольга подошла, тихонько ступая, и тоже посмотрела. Широкая спина Ивана Ивановича, сидевшего у ближней к двери койки, заслоняла больного ребенка, и слышался только тоненький детский голос, слабо перекликавшийся с мужским баском.
— Что это ты, дружище, ходить еще не научился, а ногу сломал?
— Я вот так… двигал ногой в кровати…
— Почему же ты очутился на полу?
Подавшись вперед, Ольга увидела на подушке покрасневшее широконькое лицо с раскосыми глазенками.
— Ну, двигался… испугался и упал.
— Ох, дипломат. — Иван Иванович тихо, по-доброму рассмеялся. — Наверно, тебе кто-нибудь помог упасть. Ну ладно, не хочешь говорить — не надо.
С минуту оба молчали.
— Опять мне нельзя подниматься? — спросил мальчик.
— Да недельки две-три полежишь в гипсе.
— До-олго как!
— Ничего! Все-таки теперь есть надежда, что выздоровеешь и будешь бегать. Обидно, конечно: будто шел ты домой, уже во двор начал входить, да поспешил и у ворот расшибся. Лежишь возле дома, а войти не можешь.
— Правда, я поспешил…
Ольга осторожно отступила. Странное чувство, похожее на ревность, шевельнулось в ее душе. «Скорее здесь у него настоящий дом, — подумала она. — Находит он время для чужого ребенка, сидит с ним, как отец, а о жене забыл, пусть она на кухне с кастрюлями возится, пусть ждет. Даже не позвонил. А вчера его вызвали в больницу ночью: тоже с кем-то плохо стало после операции, и все утро он был как чужой…»
— Едва отдышали, — говорил о чем-то своем Хижняк, шагавший рядом с нею по коридору. — Три дня назад удалили опухоль из мозга приезжему шахтеру, все обошлось хорошо, и вдруг температура, резкое ухудшение общего состояния. Иван Иванович всегда внушает сестрам и санитаркам: «Смотрите, голубушки, хорошенечко за тяжелобольными! Наше дело прооперировать, ваше — вылечить». Ну и стараемся. А сам он переживает и за нас и за пациентов. Вся ответственность ложится на хирурга. Тем более дело здесь новое. Тут чего он не передумает: правильно ли сделал, все ли предусмотрел, не упустил ли чего?..
— Денис Антонович, — сказала Ольга, резко останавливаясь. — А его самого кто будет беречь? То у него операция, то совещание, то лекцию читает… Он сегодня опять не обедал! Об этом ведь тоже надо подумать!
— Обязательно. Да случай-то какой досадный! Сейчас я позову Ивана Ивановича. Есть у нас одна санитарка — золото, а не женщина, но занята сегодня в послеоперационном, там уход за больными тоже как за детьми малыми.
— У вас все получается вкривь и вкось, — сказал Тавров, глянув через плечо Ольги на эскиз декорации, который та делала по просьбе Павы Романовны.
— Как умею, — неохотно ответила Ольга.
— Вас же учили черчению в машиностроительном институте!
Ольга покосилась сердито, но загорелое лицо Таврова, освещенное улыбчивым блеском голубых глаз, было так ясно, что она только вздохнула и, ничего не возразив, снова наклонилась над рисунком.
— Если бы она захотела, то могла бы стать и чертежником, — сказала Пава Романовна, подсаживаясь на ручку кресла, в котором сидела Ольга. — Она умеет выводить всякие шрифты, хотя почерк у нее препротивный!
— Если бы захотела… — тихо повторила Ольга, подчищая резинкой неровно проведенную линию. — Выводить шрифты, имея препротивный почерк, — уже принуждение, — добавила она, откидывая со лба светлую прядку и глядя снизу на Паву Романовну.
— Вы беспокойное дитя. Вы сами не знаете, чего хотите! — ответила та, обнимая ее за плечи и одновременно ласково улыбаясь Таврову.
Ей очень нравился этот молодой инженер. Правда, он не умел говорить комплименты, смущался, когда она подсовывала ему руку для поцелуя, но зато был начитан, смел в спорах, уверен в себе, когда дело касалось его убеждений и работы. А Пава Романовна любила принимать людей незаурядных.