— До чего я измучился! — тихо сказал он, прикладывая вялую руку Ольги к своей щеке.
Жалость переборола отчуждение, Ольга ответила слабым пожатием, но ей сразу стало стыдно за это притворство.
Позднее Иван Иванович приходил снова, принес печенья, конфет, фруктов; пробовал заговаривать о разных пустяках. Ольга больше отмалчивалась, а когда он, очень расстроенный, отправился домой, раздала принесенное соседкам по палате: ей самой кусок не шел в горло. Разве ожидала она, что так обернется, когда молодая, правдивая, любящая соединяла свою судьбу с судьбой Ивана Аржанова? Казалось, счастья хватит на целый век! И вот все рухнуло!
Ночью, осторожно повернувшись на бок, Ольга смотрела на окна, щедро выложенные лунным серебром по морозным узорам. Видимо, зима установилась сразу по-настоящему, наверное, все бело, а над белым покоем одиноко бродит ущербная луна. Серебряная нить протянулась от окна к постели Ольги. Стоит протянуть руку — и схватишь ее. Но мертвенным светом скользит меж пальцев лунная пряжа. Ольга рассеянно ловит ее и думает, мучительно, напряженно думает, шевеля рукой, как заигравшийся ребенок. В дальнем углу палаты затянулась беседа; тихо шелестит над койками женский шепот: кому-то еще не спится. И многим не спится в большом доме с просторными замороженными окнами: мучают людей разные боли…
— Вы уже чудесно выглядите! — сказала Пава Романовна, кладя на столик пакеты и пакетики. — Вот бисквиты, шоколад, это вот от Игоря засахаренные фрукты. Я специально посылала нынче шофера в Укамчан за сладким для детей. Дети растут, им нужно сладкое. Приятно, если они вообще ни в чем не имеют отказа. Детство не повторится в жизни человека… — Пава Романовна на минутку умолкла, вспоминая собственную, ничем не примечательную юность. — Ланделий съел сразу почти кило шоколада. Потом ему пришлось давать слабительное. Мальчик со странными наклонностями: все бьет, ломает, но волевой, клянусь честью: чего не захочет сделать, не заставишь никакими силами. А Камилочка — кокетка: целый час может вертеться перед зеркалом, но тоже все ломает.
Почему они не берегут вещи? По-моему, это от презрения к частной собственности, — добавила Пава Романовна, испытывая смутную потребность оправдать поступки своих детей.
— Еще бы! — Ольгу уже начинала раздражать болтовня приятельницы.
— Говорят, не сегодня-завтра немцы начнут вторжение в Англию, — сообщила та, неожиданно вспомнив и о международных делах. — На берегу реки Ла-Манша…
— Пролива…
— Да-да, на берегу пролива… все уже подготовлено. Немцы сделали три тысячи плотов, которые будут сцепляться по шесть штук вместе. Потом их покроют бронированными плитами. Получится мост. По нему пойдут на английский берег пехота и танки, а вверху самолеты, самолеты… Это должно быть красиво! Клянусь честью! Они ждут только подходящей погоды, чтобы туман и спокойное море… Ах, как мне хочется побывать на море! В Сочи хочется! Ах, Сочи, Сочи! Там еще розы цветут вовсю!.. Да, я забыла, тут миндаль очищенный… Но самое-то главное!.. — спохватилась Пава Романовна, вынимая из-под накинутого на платье больничного халата модную кожаную сумку с глубокими складками и блестящими застежками.
— Обычно говорят сначала о главном, а потом о пустяках, — щебетала она при этом, — а у меня всегда наоборот, о серьезных вещах я почему-то забываю. Так, пожалуй, естественно: всплывает раньше то, что легче… — И Пава Романовна покосилась на Ольгу смеющимся глазом.
Она очень долго рылась в сумке. Ольге даже захотелось приподняться и самой заглянуть туда. Чем собиралась удивить ее беззаботная вертушка?
— Вы запретили мне упоминать об этом человеке. — Пава Романовна пытливо взглянула на Ольгу, и хорошенькие веселые ямочки заиграли снова на ее толстощеком лице. — Сегодня я рискнула принять от него поручение потому, что дело идет не только о личных чувствах: он поздравляет вас…
— С чем?
— С новым литературным успехом. С каким именно, он мне не сообщил… — Пава Романовна наконец-то зацепила за уголок конверт и потянула его кверху. — Тут вырезка из одной московской газеты, — все-таки не утерпев, проболталась она, следя за выражением Ольги. — Вы только представьте: вас напечатали в Москве! Это значит, ваше имя прогремело по всей стране!
— Будет вам! Зачем такие слова? — с искренним недовольством и даже боязнью перебила ее Ольга.
Она взяла письмо, положила его под подушку и, придерживая ладонью, точно боялась, что оно исчезнет, зажмурилась от слабости и волнения.
Когда Пава Романовна ушла, Ольга достала конверт, осторожно вскрыла. Сердце ее сильно билось.
«Я счастлив возможностью сообщить вам приятную весть, — писал Тавров. — Газета, в которую вы обратились, напечатала ваш очерк. Если есть сокращения и маленькие изменения, то пусть это вас не огорчает. Первые ваши шаги удачны. Я вижу, вы не теряете даром времени, избавившись от некоторых излишних знакомств.
Желаю вам успеха.
— Мой Борис Тавров! — прошептала Ольга.
Она спрятала письмо под одеяло у самого горла, задыхаясь от шершаво-ласкового прикосновения бумаги, от одного-единственного слова, нарушавшего деловой тон записки. Потом она развернула вырезку из газеты.
У нее опять сильно забилось сердце, когда она увидела свою фамилию, крупно набранную под пятью колонками убористого газетного шрифта. Чуть успокоясь, Ольга прочитала очерк. Изменения действительно были, но на этот раз они не огорчили ее.
«Неужели это я сама так хорошо написала?» — подумала она, приятно ошеломленная, уронив уставшие руки. Ей даже показалось, что в сокращенном виде очерк выглядит лучше. Уверившись в том, она испытала благодарность и к редакторам газеты: ее поняли, почувствовали то, что она хотела выразить.
Теперь Ольгу приятно радовало даже ощущение свежести, исходившее от чистого, хорошо проглаженного пододеяльника, в котором желтело плюшевое одеяло.
«Какие богатые здесь одеяла!» — подумала она, обводя проясневшим взглядом светлую комнату, уставленную двумя рядами кроватей, на которых сидели и лежали больные женщины.
Где-то стонала роженица, рядом, за стеной, нетерпеливо плакали, кричали голодные сосунки, и няни пробегали мимо открытой двери, неся на руках по одному и по два туго завернутых живых пакетика: был час кормления.
Ольга сочувственно улыбнулась и с остановившейся улыбкой прислушалась к голосам, приглушенно звучавшим в палате: разговаривали о войне.
— Сколько мирных людей погибло, — говорила многодетная пожилая мать. — За одну ночь… Ведь сбрасывают бомбы весом до тысячи восьмисот килограммов. Такая сразу целую улицу домов разнесет. В пыль. В щебень. Заживо хоронят…
Ольга слушала. Улыбка медленно сбегала с ее лица: пожар, разгоравшийся над миром за тридевять земель отсюда, опалял тревогой.
В операционной еще не рассеялся сладковатый запах эфира; только что сняли со стола и увезли в палату больного, которого Иван Иванович оперировал по поводу язвы желудка. Настороженно вдыхая странный запах и боязливо посматривая по сторонам, вошел темнокожий, в белом больничном белье, пожилой якут, коренастый и крепкий, как лиственничный пень. Вместе с Никитой Бурцевым он приблизился к столу и остановился, придерживая просторную рубашку.
— Рубашку надо снять, — сказал Никита, взяв его за левую руку, неподвижно висевшую в несмятом рукаве.
Он помог якуту стянуть рубаху и оглянулся на дверь в соседнюю комнату. Иван Иванович решил сделать вторую операцию без перерыва, но не слышно было, чтобы он сам готовился.
— Укол морфия сделаем на столе, — остановил Никиту, потянувшегося за шприцом, ассистент Сергутов. — Пока Иван Иванович будет мыть руки, пройдет больше десяти минут.
Якут лег на стол, закинув вверх подбородком крупную на короткой шее голову, мощные его ребра сразу выперли полудужьями над опавшим смуглым животом. Дышал он прерывисто и сипло.
— Не надо бояться! Иван Иванович сделает все быстро и хорошо, — сказала Варвара по-якутски. — Это медведь изломал его, — пояснила она, следя за движениями пальцев Сергутова, ощупывавших плотные сизые рубцы ниже локтя охотника. — Второй год рука не действует. Где он помял тебя, Амосов?