— Ты все знаешь? — вместо ответа с трудом вымолвила она, вся покраснев.
Тавров утвердительно наклонил голову: нервное удушье помешало ему говорить, и он промолчал, снова целуя ее руки.
Он словно забыл о том, что находится в больничной палате, где несколько пар посторонних глаз и ушей. Женщины спали или притворялись спящими, но если хоть одна из них бодрствовала, то уж никак не могла — даже спросонья — принять его за Ивана Ивановича.
— Мы поговорим потом, — повторила Ольга. — Верь мне. Но сейчас тебе надо уйти. Я прошу…
Ее лицо выражало такое тревожное беспокойство, что Тавров наконец опомнился.
— Ухожу! — сказал он и встал рывком. — Только помни — обратно повернуть невозможно.
«Как странно складываются людские отношения!» — с горестью думал Иван Иванович, снова шагая по коридору.
Мысль о том, что вот сейчас он объяснится с Ольгой и все станет ясно и до дикости безобразно, неожиданно остановила его: надо было еще подумать!
В комнате отдыха сидели больные, слушали радиопередачу.
— Спать, спать пора! — машинально промолвил главный хирург, заглянув мимоходом в дверь.
Передавали последние известия. Он прислушался, вошел и, сев в уголке на диване, снова словно оцепенел.
В мире шла война. На востоке разбойничала Япония; на западе не стихал гул самолетов: англичане бомбили Берлин, немцы сбрасывали бомбы на Лондон. Придворные Букингемского дворца отсиживались в убежище. Король и королева отсутствовали: дворец подвергался бомбежке уже в четвертый раз.
— «Жили-были король и королева!» — пробормотал Иван Иванович. — Да… Жили-были…
Бомба попала в большой дом, где находилось много людей… Конечно, король останется невредимым при любой бомбежке. Чопорные леди и лорды умчатся в убежище. Как же насчет этикета в такие минуты? Яркая озорная искорка промелькнула в глазах Аржанова и погасла.
«Заводы Ковентри производили высокосортные стали, они, конечно, работали на войну. Но там жили тысячи металлургов. У них были семьи… Да, были!»
Хирург огляделся. Он сидел в комнате один, даже не заметив, как исчезли больные, которых спугнуло его появление. А Ольга? А разговор с нею? Ивана Ивановича точно взрывной волной подбросило и вынесло в коридор.
Все уже спали в палате, одна Ольга лежала с открытыми глазами, не слыша приближения мужа. Он тихо подошел и остановился, сдерживая тяжелое дыхание, всматриваясь в ее задумчивое, странно разгоревшееся лицо.
— Ты? — еле слышно промолвила Ольга, и красные пятна ярче проступили на ее щеках. — Ты здесь?
— Где же мне еще быть? — Иван Иванович вспомнил объяснение с Варей и с чувством неловкости добавил: — Я не мог зайти раньше.
Неужели он чувствует себя виноватым перед Ольгой в том, что выслушал признание влюбленной девушки? Злая ироническая усмешка искривила губы Ивана Ивановича, но рука Ольги, к которой он слегка прикоснулся, опалила его сухим жаром. Только теперь доктор заметил лихорадочное состояние жены.
— У тебя высокая температура… Ты не вставала сегодня?
Густые вихорки его бровей озабоченно сошлись к переносью: мысль о возможном осложнении вмиг вытеснила все остальное.
«Опять ухожу с тем же!» — думал Аржанов, возвращаясь домой из больницы.
Тревога за здоровье Ольги смягчила его настороженное отношение к ней, вызванное чувством обиды и ревности. Далекий от всепрощения, он никому не подставил бы под удар вторую щеку, но Ольга была для него самым дорогим человеком.
Снег скрипел под его неторопливыми шагами, мороз обжигал лицо, перехватывая дыхание, но Иван Иванович все шел, пока не очнулся на привычной дорожке у реки и не остановился, соображая. Идти сейчас к себе, в пустую квартиру, он не мог, надо было еще больше устать, чтобы, придя домой, сразу свалиться и уснуть.
Мех его шапки-ушанки оброс инеем, обмерзли ресницы и брови. Подняв глаза к мглистому небу, доктор увидел сквозь тонкий плывущий пар звезды. Звезды расплывчато светились, тускло мигая и дрожа в разреженном воздухе, и ему показалось, что он слышит их шорох. Неужели правду говорила Варвара, или это шуршал воздух от его дыхания?
Воспоминание о Варваре толкнуло мысли Ивана Ивановича по новому направлению. Мог ли он заменить Ольгу другой женщиной? Все в нем запротестовало против этого. Как скромно он жил два года на Каменушке до приезда жены. Разве мало женщин находилось возле него и на работе и на досуге! Когда ему становилось слишком тоскливо, он пропадал на охоте, до упаду ходил на лыжах или колол дрова. Вспомнились полуоткрытый ротик Павы Романовны, выражение лукавой и готовной нежности в ее лице, кокетливые заигрывания этой избалованной, чувственной ветреницы, и он зло сплюнул.
Одна Ольга была нужна ему, такая, какой он встретил ее восемь лет назад, какой знал и любил все эти годы.
«Она представлялась мне чистой, правдивой, преданной… А теперь не правдива, не чиста, уже не преданна, отчего-то мучается, что-то скрывает от меня. Почему же я продолжаю любить ее? Только как женщину красивую? Но вот Варя и красивее и моложе…»
С каким смелым порывом, с какой страстью Варвара высказала свое признание, когда стояла перед ним в белом халате, прижимая к лицу стиснутые кулачки. Вот где чистота, непосредственность, благоговение перед трудом и стремление самой принять во всем деятельное участие!.. Недаром столько молодежи увивается за ней! Тот же Логунов… Иван Иванович любил Платона и, подумав о нем, сразу повернул к прииску: ему нужно было сейчас дружеское участие.
Но до квартиры Логунова он не дошел. Все его замыслы обрывались в эту ночь на полпути: за мостом у родника, где они с Ольгой брали воду летом, ему встретился Тавров.
— Доброй ночи, Борис Андреевич! — окликнул его доктор.
В последнее время он почти не видел Таврова, к которому по-прежнему относился с симпатией.
— Да, ночь добрая! — быстро сказал тот. — Стоит немножко зазеваться, и она на всю жизнь приголубит: оставит без уха или без носа.
— Мороз, — согласился Иван Иванович, прислушиваясь больше не к словам, а к голосу Таврова, звучавшему очень громко и бодро.
— А вы гуляете? — рассеянно спросил он.
— Горе размыкиваю: был на свидании и, похоже, получил отставку, — ответил Тавров с вызывающей дерзостью.
Неизвестно, чего наговорил бы он еще удивленному Ивану Ивановичу, но с пригорка послышались звонкие шаги спешившего человека, потом показалось белесое облако, и на них, тяжело дыша, налетел Хижняк.
— Наконец-то! — вскричал он, ухватываясь за локоть Аржанова. — Весь прииск обежал!.. Несчастье случилось, а вас нигде не найду!..
— Ольга?! — дружно отозвались сразу двое.
До того дружно, что это прозвучало как вопрос одного и не дошло до Ивана Ивановича, а Хижняк слишком запыхался, чтобы вникать в разные тонкости.
— Да нет! — отмахнулся он, и опять двое одновременно вздохнули с облегчением. — Женщину привезли, раненую. Сердце задето… Гусев взять на стол, конечно, отказался.
Последнее Хижняк досказывал уже на ходу, едва поспевая за доктором, крупно шагавшим к больнице.
Женщина, маленькая и худенькая, словно подросток, лежала в приемной на кушетке, неловко запрокинув голову. Как ее положили, когда внесли, так и лежала, ко всему безразличная. Иван Иванович торопливо, но с привычной тщательностью мыл руки, косился на больную, заранее взвешивая ее шансы на жизнь, уже отметив признаки, ничего не говорящие обычному наблюдателю. Крайняя бледность. Одышка. Глаза полузакрыты: слабость, не смогла даже смежить век.
Фельдшер Хижняк распахивает на ней разрезанную белую кофту и рубашку. Кровь склеила белье, и оно, мокрое, липнет к пальцам. На груди слева, несколько выше соска, темнеет небольшая рана с ровными краями… Мысли, недавно до умопомрачения угнетавшие доктора, улетучиваются без следа. Он внимательно осматривает раненую, выслушивает ее грудную клетку.
Очень слабый и частый пульс. Быстрое увеличение сердечной тупости: кровоизлияние в перикард — оболочку, окружающую сердце. Напрягая слух, хирург еле улавливает приложенным ухом совершенно необычные булькающие и плещущие шумы.