— Как вы думаете? — спрашивает он, обращая взгляд к Гусеву, срочно вызванному с квартиры.
Гусев отвечает с видом полной безнадежности:
— Сердце!
— Да, слепое ранение сердца, надо немедленно оперировать. На операционный стол! — приказывает Иван Иванович Хижняку. — Сразу капельное вливание физиологического раствора!
Гусев отходит, пожимая плечами, он совсем не хочет, чтобы эта женщина умерла у него на столе, пусть она лучше спокойно умрет здесь через несколько минут. Если Иван Аржанов не боится увеличить число своих смертников — его дело.
Главный хирург готовится к операции. Варвара, Никита Бурцев и Сергутов, с помятым после сна, но оживленным лицом, уже хлопочут возле больной. Операция должна совершиться под общим наркозом. Рентгена не было: времени нет, и все равно он ничего бы не показал. Переливание крови тоже не делается: оно в таких случаях противопоказано.
На белизне стерильных простынь резко выделяется четырехугольник операционного поля с чернеющей в его центре раной. Гусев дает наркоз. Иван Иванович осматривает коричнево-желтую от кода кожу больной, примериваясь, еще раз просчитывает ребра, начиная от ключицы, и берет скальпель.
— Спит?
Никита Бурцев утвердительно кивает, тогда Иван Иванович уверенно разрезает кожу. Он делает еще несколько таких же точных движений, меняя инструменты, блеск которых тускнеет от крови, и в грудной клетке образуется окно с открытой створкой.
Тишина в операционной нарушается лишь хриплым дыханием спящей больной. Теперь явственно видно биение сердца под тонкой оболочкой сердечной сумки. Иван Иванович захватывает пинцетом ткань этой оболочки, слегка оттягивает ее и рассекает ножом. Из отверстия обильно хлынула темная кровь. Хирурги быстро осушают ее салфетками. Сразу показалась верхушка сердца, которое точно плавает в жидкой крови, то погружаясь в нее, то выныривая снова. Аржанов осторожно запускает левую руку в расширенное им отверстие, делает неуловимо мягкое движение, поворачивая кверху ладонь, и выводит наружу сердце, заблестевшее на свету своей точно лакированной поверхностью. Впереди в стенке его небольшая колотая рана.
— Шов!
Варвара передает иглодержатель, имея наготове второй с иглой и ниткой, и хирург накладывает швы, не отрывая глаз от сердца, придерживая его левой рукой. Ассистент Сергутов завязывает швы, мягко, бережно стягивая их. Рана больше не кровоточит. Иван Иванович слегка приподнимает сердце и, очистив марлевыми тампонами полость сумки от крови, осторожно опускает его обратно на место. Он уже собирается зашивать сердечную сорочку, но сердце, только что толкавшееся на его ладони и мешавшее своими толчками наложить швы, перестает биться: его учащенные, ритмичные движения прекращаются. Лицо больной мгновенно синеет, и Никита Бурцев не ощущает ее пульса.
— Иван Иванович! — произносит он испуганным шепотом.
На лбу хирурга проступает холодный пот, однако он говорит сдержанно:
— Вижу!
— Я так и знал! — неожиданно громко произносит Гусев, вспыхивая лихорадочным румянцем.
Иван Иванович бросает на него осуждающий взгляд и к Никите:
— Укол адреналина! Быстро!
Он снова вводит руку в сердечную сумку и начинает не спеша массировать сердце. После короткой суетни с уколом полная тишина водворяется в операционной, слышно лишь дыхание людей, столпившихся возле стола, на котором распростерто неподвижное, уже мертвое тело.
И вдруг сердце слабо шевельнулось. Оно сокращается, делает легкий толчок, точно окоченевшая птица, отогретая дыханием, начинает трепетать на ладони хирурга. Все сильнее бьется оно, проталкивая сквозь свои желудочки остановившуюся было кровь. Лицо больной розовеет, пульс наполняется, вызывая широкую, взволнованную улыбку на лице Никиты.
И все сразу оживились, заулыбались.
— Вытрите меня! — просит Иван Иванович, наклоняя к санитарке лицо, мокрое, как в июльскую жару.
Теперь он уже спокойно зашивает рану в перикарде и накладывает поверхностные швы.
Операция закончена. Больная дышит. Хирург стоит у стола, очень бледный после пережитого волнения, и вслушивается в биение пульса. Сейчас он сокрушил бы всякого, кто вздумал бы посягнуть на эту еле теплящуюся жизнь.
— Она будет жить? — спросила Ольга.
— Конечно.
— А кто это ее?.. Почему?
— Да так… хулиганство! — сказал Аржанов и нахмурился. — Мозгляк какой-то.
— Зверь!
— Был бы зверь, так дорезал, — задумчиво возразил Иван Иванович, не заметив, как вздрогнула Ольга. — По ударам видно, что трус: первая рана вскользь — рука тряслась, вторую нанес разгоряченный, но даже нож не смог выдернуть, Хижняк уже в больнице его вынул.
— А ты мог бы убить?..
— Вот глупости. Я привык бороться за жизнь, дорожить каждой каплей крови… Некоторые думают: раз хирург, значит, только резака, ему, дескать, все нипочем. Это дикая ересь! Иногда смотришь на спасенного тобой человека глазами матери…
— Но если бы пришлось? — настойчиво допытывалась Ольга. — Мало ли… как случается…
— Смотря что! — Иван Иванович недоуменно пожал могучими плечами. — Попадись мне какой-нибудь диверсант, я из него, конечно, лепешку сделаю. А в любой ссоре можно воздержаться от грубого действия. Вот если бы я застал у тебя… другого… — Он повернулся к Ольге и с минуту, бледнея, всматривался в ее тоже побледневшее лицо.
— Что бы ты тогда сделал?
— Во всяком случае, убивать его не стал бы, а взял в чем есть и выкинул на улицу. Возможно, и по шее надавал… Наверное, надавал бы. Тут поручиться за себя трудно: ведь это уже не ссора, а вопрос жизни…
— Разве жизненные вопросы решаются силой? — с оттенком недоброй иронии спросила Ольга.
— Слушай, Оля, у тебя в самом деле что-то серьезное есть? — хмуро глядя на нее, спросил Иван Иванович, совсем расстроенный ее тоном. — Ведь нельзя же из простого каприза столько времени мучить… испытывать терпение близкого человека?!
— Нет, конечно!
— Ты разлюбила меня? — спросил он с внезапной решимостью.
— Не знаю, — уклончиво от жалости к нему сказала Ольга.
— Боишься сказать прямо! Что значит: «Не знаю»! — возразил он потерянным голосом, однако настаивать на откровенности не решился. — Завтра тебе разрешат выписаться домой… — сказал он после тяжелого молчания… Может быть, мне уехать пока на Учахан… к якутам… Когда я уеду, ты лучше разберешься в своем отношении ко мне.
Студеный воздух обжег лицо Ольги. Весь прииск лежал перед нею, окутанный дымами и снегом. Надвинув на лоб сразу нахолодавшую сверху шаль, она прошла по дорожке, поднялась на крыльцо Хижняков и, войдя, поспешно захлопнула дверь: мороз так и рванулся в комнату.
Елена Денисовна сидела с Наташкой у большого стола и через светлую головенку дочери, пригревшейся на ее коленях, засматривала в раскрытый журнал: она читала статью по акушерству в новом номере «Советской медицины».
— Нет, видно, не попрешь против естества! — заговорила она со вздохом, обращаясь к Ольге. — Сколько пишут насчет обезболивания родов, и применять его стали, но не прививается!.. Может быть, еще разработают этот метод, а то до сих пор наша акушерская помощь — лишь содействие природе. Идем против нее, вплоть до хирургического вмешательства, только тогда, когда она зло подшутит. Если же роды нормальные, без боли, без крика не бывает. А очень хочется, чтобы легче все обходилось. Ведь примешь иной раз трудные роды — у самой живот заболит. Честное слово!
Елена Денисовна поправила ловкими руками платье на дочери, спустила ее на пол и, закрывая журнал, спросила участливо:
— Как вы-то себя чувствуете теперь?
— Я почти здорова… — ответила Ольга, с симпатией и с завистью приглядываясь к жене Хижняка.
Кто скажет, что Елене Денисовне уже около сорока лет и что она, имея четырех детей, занята работой с утра до поздней ночи? Пословица «Бабий век — сорок лет» оказалась несостоятельной перед ее несокрушимой жизнерадостностью. Вот она поправляет прическу, поднятые руки ее сверкают белизной, смеется, и хочется смеяться с нею: так звучен ее искренний смех, так свеж румяный, ненакрашенный рот.