— Пока? — Варвара радостно встрепенулась, щипцы, зажимы, ножницы согласно с ее движением столкнулись на подносе, что-то упало и зазвенело.
Больного уже унесли в палату, и в операционной наводили порядок, однако с инструментом всегда нужно обращаться бережно. Будь это во время операции, каким грозным взглядом посмотрел бы Иван Иванович из-под своей белой шапочки! Но и теперь кровь прилила к щекам Варвары, и девушка, бесшумно водворив на место то, что держала в руках, торопливо наклонилась поднять оброненное. Это был любимый скальпель Ивана Ивановича.
— Уронила… — в замешательстве промолвила Варвара и сконфузилась еще больше.
Аржанов смотрел на нее, но, по-видимому, не заметил ни ее оплошности, ни смущения — печальная растерянность выражалась во всем его облике. Он уезжал по важному делу, и потому уезжал, что был лишний, его выживали, вытесняли из дома. Он страдал, а Варя ничем не могла помочь ему и вдруг почувствовала себя тем бурундучком, которому когда-то мальчишки прищемили хвост, и такие же крупные горошины-слезы навернулись на ее глазах. Она нагнулась, словно высматривала еще что-то на полу, потом выпрямилась, продолжая держать скальпель в руке, и робко спросила:
— Значит, вы вернетесь к нам обратно?
— Да, вернусь.
— С кем же вы поедете?..
— Возьму Никиту Бурцева.
— Возьмите меня! Чем лучше Никита? Я буду помогать при операциях и готовить вам стану… Елена Денисовна научила меня. Пожалуйста! — попросила Варвара, с горячей мольбой глядя на Ивана Ивановича.
— Нет, Варюша, я уже договорился с Никитой. Он приехал на курсы из тех мест, знает дорогу, будет проводником и сможет заменять каюра [1]. Ловкий, славный парень. Я стану заниматься с ним попутно, чтобы у него не пропало время: из тайги он вернется заправским фельдшером.
— Я тоже отличный каюр, — упрямо настаивала Варвара. — Могу управлять нартой самых бешеных оленей, когда они запрягаются в первый раз осенью… Они дичают на вольных летних пастбищах и рвутся из упряжки, как ветер. А быть проводником?.. Ведь с вами поедут местные каюры, они не отпустят вас вдвоем с Никитой! Надо же ставить палатку, заготовить дрова, собирать утром оленей?
— Мы поедем на перекладных.
— Ну вот, я об этом и говорю! Возьмите меня! Если вам скучно покажется в тайге, я стану петь песни и играть на хомусе! [2]
— Ох, Варя! Какой ты еще ребенок! — И впервые за весь день улыбка тронула лицо Ивана Ивановича… — Ты знаешь, что могут тогда сказать про нас?
— Пусть!
— Нет, так нельзя. Я… Ведь у меня… — Доктор неловко усмехнулся углом рта. — Ведь я женатый человек, — договорил он с явным принуждением.
— А-а! — Варвара машинально провела скальпелем по краю ослепительно-белого крашеного стола: раз-раз, крест-накрест…
Нежная тень ресниц легла на ее пылающие щеки. Еще раз-раз, крест-накрест. Именно на это возражение Аржанова она могла бы ответить наиболее ясно, убедительно, но и жестоко. Она не могла быть жестокой с ним и потому молчала.
— Так-то, Варюша, — сказал Иван Иванович, чуть помедлив. — А скальпель портить не надо и стол тоже… Они нам еще пригодятся.
Игорь Коробицын вытер руки тонким платком и, рассеянно сунув его в карман блузы, прислушался к пробному ходу новой мельницы. Огромный барабан-жернов двинулся с шелковым шелестом — пошел без задиринки, потом в него потекла порода, и грохот дробления слился с общим шумом остальных мельниц — на флотационной фабрике устанавливали дополнительное оборудование. Игорь кивнул одобрительно слесарям и начал насвистывать новый веселенький фокстрот, причем лицо его сохраняло задумчивое, слушающее выражение.
— Хорошо! — одобрил и Тавров, наблюдая мощное движение ожившей машины. — Когда рудник даст повышенную добычу руды, мы встретим ее во всеоружии.
— Теперь вам сам черт не брат! — пробормотал Игорь; большие глаза его, такие ласковые в присутствии женщин, смотрели холодно. — Можно сказать, оторвали!
— Выполнения этой заявки нам удалось добиться легко, единодушие насчет реконструкции фабрики было полное.
— Еще бы! Все заинтересованы процентами выполнения. Но чего это стоит мне, механику, никого не интересует. А у меня собственные планы… проекты изобретений лежат.
— И стихи, — не без иронии подсказал Тавров.
— Да и стихи тоже.
— Вечера у Павы Романовны…
— Это вы оставьте! — огрызнулся Игорь. — Не могу же я остаться без общества, отдыха и развлечений! Как вам не грех!.. Вы знаете, что Аржанов уезжает в тайгу?
— Слышал…
— Почему он уезжает?
— Поездка хирурга, которого уже несколько месяцев ожидают в районе. Он и так замедлил с нею.
Игорь пытливо взглянул на собеседника: в голосе Таврова прорывалась невольная радость. Выходя из цеха вместе с ним, Игорь еще раз исподлобья посмотрел на него, но Тавров был уже задумчив.
Большая душевная тревога чувствовалась в нем. Обострился взгляд, осунулось, побледнело лицо, все черты стали резче, мужественнее. Игорь только в мечтах видел себя волевым, обаятельным человеком и очень страдал от незначительности своего облика. Лишь глаза свои он считал неотразимыми, но что значили одни глаза?! Пава Романовна посмеялась над ним, Варвара относится равнодушно, Ольга любые разговоры сводит на его работу механика, а в последнее время на литературу.
Игорь вспомнил прогулку по горам, веселое лицо Ольги, и обида на нее обернулась в завистливую досаду против Таврова.
Они шли к выходу, мимо шаровых мельниц… У каждой шумел электромотор, хлопотливо двигались ремни приводов, быстрый мах колес превращался в прозрачно мерцавшие, точно пыльные, круги. Шли мимо дробильных валков, мимо щековой дробилки, которая раздавливала с треском каменные «орехи» стальными челюстями — солидная, прочная машина, первой начинающая дробление. Навстречу инженерам сплошным потоком текла по транспортеру руда, все более крупная к истоку — бункеру, куда она поступала с рудника. Фабрика работала полным ходом.
Игорь смотрел на все взглядом знатока, представляя остальное шумное хозяйство, порученное ему: гудящие и грохочущие силы, послушные малейшему движению мастера.
«Лучше быть хорошим механиком, чем плохим поэтом», — подумал Игорь и ощутил такое облегчение, словно снял с себя тяжкую ношу.
Платон Логунов, как и Игорь Коробицын, рос маменькиным сынком. Но у его маменьки, кроме него, имелось еще одиннадцать дочерей. Уже немолодая, она до сих пор выглядела красивой женщиной, и отец, работавший мастером на одном из металлургических заводов Урала, крепко любил ее. Энергичная жена Хижняка и внешне и характером напоминала Логунову мать. А сестры: кроме Мани, Кати, Сони, Любочки, Лены, были Ольга и Татьяна, были Наташа, Светлана и просто Дунечка — хорошие русские имена, — и новое славное имя: Майя.
Сестры!.. Логунов улыбнулся: так весело зазвенели в его памяти их милые девичьи голоса! Он всегда с тяжелым чувством читал рассказы старых писателей о девушках — невестах из небогатых семей. Ироническая насмешка над бесприданницами, ловящими мужей, и над их, обычно жалкими, родителями бесила Логунова. Его сестры не имели приданого, не заботились о нем и не боялись «перестареть»: восемнадцать лет являлись для них не роковым рубежом невесты на возрасте, а самым разгаром учебы. Они учились в средней школе, потом в высших учебных заведениях, дружа между собой, обмениваясь жизненным опытом, платьями, помощью в учебе и смело одна за другой входили в жизнь. Приезд домой на каникулы превращался в праздник, хотя тесное родное гнездо распирало от шума и суетни выросших птенцов, готовых к отлету. Бывало трудно с питанием, а особенно с одеждой. Мать уже в молодости отказывала себе в обновах — одеть детей к началу учебного года казалось иногда непосильной задачей. Случались болезни и ссоры, но она поспевала всюду. Ее наградой и счастьем были успехи «девчонок»: два врача, агроном, учительница… Уже четверо, кроме Платона, имели высшее образование. Трое бегали в среднюю школу, только младшая сестренка не захотела учиться и стала токарем, да трое малышей сидели дома. Вся огромная семья шла в рост, всем находилось дело, и мать заботилась не о том, как сбыть лишний рот, а о тем, чтобы птенцы ее не разлетались слишком далеко. Но большая жизнь звала их: родная земля так просторна, работы везде непочатый край.
1
Каюр — погонщик собак или оленей, запряженных в нарты.