Ольгу поместили рядом, на раскладной кровати. Она еще не раздевалась, а сидела на этом походном ложе, углубленном, как люлька, накинув на колени пестрое лоскутное одеяло Егоровны.
Хозяева квартиры потеснились, ушли в другую комнату. На батарее парового отопления на чьих-то носках и варежках пушистым комком лежала кошка, подвернув под грудь мордочку, так что оба ушка ее были охвачены лапками.
— Мороз чувствует! Ишь уткнулась… — сказала Егоровна. — До чего хорошо придумано! — продолжала она, кладя на батарею шерстяные чулки. — На приисках по зимам сроду топили круглые сутки. Такую массу лесов зря перевели! То же и в Глубокой… А тут одна топка на столько квартир — целый поселок в доме! И не живой лес палят, а уголек да торф. Наглядно видишь, как жизнь двигается! Дай срок, и на приисках паровое отопление поставим. Зачем тайгу в голую пустынь превращать? Ведь нам на одно крепление шахт тысячи кубометров требуются… Да какое там тысячи! Миллионы!
Старательница провела огрубелой ладонью по теплым трубам, погладила заодно кошку и, вкусно позевывая, полезла под тулуп, но, устроясь окончательно, глаз не закрыла, спросила озабоченно:
— Видала, какой здесь Дом культуры? И свет, и паркет, и оркестр… Конечно, у нас, на Холодникане, клуб по масштабу подходящий. По спектаклем они меня убили. И пляшут и поют… Веселая постановка! Как она называется?
— Оперетта, — сказала Ольга, видевшая афишу.
— Вот-вот! Оперетта. — Старательница помолчала, размышляя. — Наш коллектив годовую программу по золоту выполнил на сто сорок процентов. В нынешнем году еще нажмем. Надо и по части быта нажать: чтобы работа — так работа, отдых — так отдых. Или у нас в тайге хороших голосов нету?..
Ольга понимающе улыбнулась, разделась, выключила лампу и легла. Теперь вся комната заполнилась голубоватым лунным светом, проникавшим сквозь замороженные квадраты окон. Ольга вспомнила ночь в больнице. Думала ли она, когда рвалась сюда из Москвы, что разойдутся ее пути с Иваном Ивановичем! Впервые она поняла все огромное общественное значение профессии хирурга на далеком севере. Почему раньше, — будучи лишь только женой, верным, а проще сказать, смирным и сереньким домашним другом, — она не могла оценить по-настоящему красоту его ежедневного рабочего подвига? Отдалилась ли от него или сама выросла, но теперь она видела доктора Аржанова во весь рост. Однако этот образ сразу заслонился другим, более близким и милым. Был ли Тавров таким же большим человеком в работе, как Аржанов?
«Если нет, я стану его опорой и совестью», — холодея от глубокого волнения, решила Ольга.
Мысли ее приняли иное направление. Никогда раньше не встречалась она с Егоровной, с работниками областной газеты, а вот обогрета одной, связана делом с другими. Даже ночевка в чужом доме, на чужой постели вызвала у нее чувство признательности к людям, среди которых она жила. Ей вспомнился еще Мартемьянов — парторг, а теперь заведующий рудником, шахтеры-бурильщики, женщины из совхозов, приисковые старатели, — и она снова испытала чувство, подобное тому, какое ощутила, когда после долгого плавания по морю сошла на берег, радость от того, что под ногами была твердая почва. Теперь эти люди были нужны ей как воздух, — сможет ли, сумеет ли она стать для них, хотя бы частично, так же необходимой?!
Вода, выплеснутая из кружки, упала на притоптанный снег ледяной дробью: «отливка произошла на лету».
— Холодно! — Никита Бурцев поспешно опустил полог над входом в палатку.
— Похоже на то! Дрова еще не прогорели, а рядом сидишь — руки стынут, — сказал Иван Иванович, куривший у железной печки.
— Ничего, еще дня два, и будем жить в юрте.
Они увязали вещи, оделись и вышли. Стадо оленей переминалось, шуршало и хрустело снегом возле палатки, замкнутое в круг ременным арканом. Концы ремней держал верховой каюр, ловко сидевший на плоском седле, положенном почти на лопатки его бегуна. У оленя под мощной шеей свисающая гривой светлая шерсть, тонкие бабки и непомерно большие копыта.
«Крепкие у него бутсы! — подумал Иван Иванович. — Сразу видно, как добывает корм».
Две важенки были уже привязаны к нартам и, закинув на спину кустистые рога, вытянув длинные морды, тревожно раздували ноздри, заросшие шерсткой. Из круга выдернули двух могучих красавцев, белых, точно полярные лисицы, и подвели к нарте доктора.
Аржанов взялся помогать Никите снимать свою палатку. Он не вмешивался только там, где нужно действовать без рукавиц: берег руки хирурга.
Никита вытащил печку, жмурясь от дыма, вытряхнул из нее головешки. Иван Иванович вынул из палатки верхнюю перекладину, и они начали скатывать осевший брезент. На месте временного жилья осталась глубокая яма в снегу, устланная примятыми ветвями, похожая на разоренное гнездо. В одном углу ее лежали два бревешка, на которых ночью стояла печка; а между ними на оттаявшей земле торчала щетинкой желтая трава. Еще ни разу не раскидывали каюры в пути свои палатки, но вчера не дотянули до условной остановки: вода из лопнувшей наледи залила поверхность реки, застыла, и на этой скользкой глади целый день падали, бились олени.
— Сегодня тоже трудный будет путь, как ты думаешь? — спросил Иван Иванович, привязав ремень между копыльями нарты и перекинув его на другую сторону.
— Наверно, трудный. Река кипит! — И Никита затянул воз потуже. — Только бы не искупаться! — добавил он, надевая широкую лямку на правого оленя через лопатку под грудь; второй конец лямки, свободно продетой сквозь передок нарты, он надел на левого оленя — и упряжка была готова.
— Хороши белячки! — похвалил Иван Иванович, щурясь от ветра, ударившего навстречу.
Каменистые горы громоздились по берегам. Снег с них сдуло, только белели глубокие трещины среди серых развалин, покрытых пятнами лишайников. От этих настуженных громад веяло диким холодом. Река между ними — ущелье изо льда и камня — была настоящей дорогой ветров.
Олени опять начали падать. То один, то другой волочился по льду, увлекаемый бегом всей связки, пока не вскакивал, успев упереться копытом.
Скоро измученные животные принялись поворачивать назад, останавливаться, сбиваться в кучу. Наконец каюры, перекинув веревку-вожжу через плечо, потащили за собой свои упряжки. Никита и Иван Иванович последовали их примеру.
Снег, сдутый с береговых гор, с шипением струился под ногами, уносимый ветром. Вдали, где утренняя заря перекинула красный мост над вершинами гольцов, поверхность реки пламенела багровым блеском. Иван Иванович вспомнил такие же багровые закаты осенью на приисковой речонке — и снова пусто и холодно сделалось у него на душе. Тяжело ступая меховыми унтами, он тянул за веревку упиравшихся белячков — еще две упряжки тащились за ними, — и все думал о себе, об Ольге, о непонятной робости, помешавшей ему серьезно поговорить с женой.
Изредка он потирал рукавицей щеку или нос, почувствовав легкое онемение: он так и ехал, упрямо не закрывая лица, и ни разу не обморозился, в то время как якуты, закутанные шарфами до глаз, пообмораживали переносицы.
Стужа. Но вот еще новое явление: красный блеск в верховье реки смягчился, затуманился, потом ярче заголубела ее поверхность вблизи…
Иван Иванович спохватился, когда уже несколько раз ступил по воде. Она катила поверх льда мелким светлым потоком, окутываясь паром. Это было серьезное препятствие, но оно оживило мертвенную суровость окружающего.
— Еще километра три! — крикнул Никита, выслушав на ходу команду проводника. — Дальше можно свернуть на берег.
Теперь даже олени и те перестали упираться. Брызги застывали на одежде, высоко натянутая обувь сразу покрывалась сплошной коркой, полозья санок все утолщались. Вода еще струилась, живая, резвая, но она заметно густела: приток из лопнувшей где-то наледи прекращался. Вот-вот мерзлая каша набьется в передки нарт и прихватит их до весны…
Проводник свернул поближе к берегу, но молодой лед под ним вдруг плавно осел. Никита и Иван Иванович миновали опасное место стороной, не задерживаясь. Хирургический инструмент, электроприборы, операционное белье и лекарства были у Никиты. Мельком Иван Иванович увидел, как якут по пояс в воде спешил от упряжки к упряжке, перерезая ремни лямок. Освобожденные животные бросились догонять транспорт, а запасы продуктов, палатка, железная печь, меховые постели — все осталось в реке.