Ивану Ивановичу сделалось жарко от волнения и страха. Высмотрев санки, где находился его инструмент и медикаменты, он уже не спускал с них глаз, чтобы они тоже не ушли в наледную полынью. И в самом деле, вода впереди уже захлестывала нарты. Они будто поплыли, и в тот же миг Иван Иванович почувствовал, как лед оседает и под его ногами. Скрипнув зубами от злой досады, он кинул свою связку и бросился на помощь Никите, расталкивая плавающие вокруг обломки льда, нащупал грядку необходимой нарты, ухватился и легко, как бывает только при катастрофах, поднял ее, вздохнул, рванул еще, взвалил на плечо одним полозом, крякнул и зашагал вперед. Пар катился над рекой клубами, оседал густой изморозью, теснил дыхание. Из мглы вырвались белые олени, обогнали Ивана Ивановича, обдав его брызгами. За ними все серое стадо сбилось возле берега. Животные поднимались на дыбы, метались и прыгали, толкая друг друга твердыми кустами рогов. Следом за ними вытолкнул свою громоздкую, тяжелую ношу Иван Иванович. Он яростно топал, махал руками, кричал, торопя бредущую к нему группу людей с остальной драгоценной поклажей, помогал им выбраться на берег…
Сразу же развели костер, огромный, красно-золотой, стелющийся даже в затишье от движения воздуха. Пар так и повалил от олубенелых одежд. Иван Иванович, посматривая то на брезентовые мешки, вынесенные Никитой и каюрами, то на свою обледеневшую нарту, проверял нагрудные карманы, где, завернутые в вату, хранились крохотные ампулки с сывороткой, дающей возможность установить группу крови. Все медицинское хозяйство было спасено. После пережитого напряжения у Ивана Ивановича дрожали руки и ноги, но зато на душе отлегло. Возвращение на прииск с невыполненным заданием казалось ему теперь великим позором.
Никита внес бесформенный ком — остатки домашней стряпни.
— Вот пельмени, но смерзлись. Каюры случайно захватили их…
— Ничего, мы с ними справимся! — сказал бодро Иван Иванович. — Придется их немножко оттаять, чтобы стащить кулек, а потом разрубим на куски и сварим.
Никита рассмеялся:
— Если бы Варя Громова это услышала! Она несколько раз объясняла мне, как варить пельмени… Целую инструкцию дала.
— Варюша не предполагала, что мы будем купаться в реке. — Иван Иванович тоже ласково улыбнулся при воспоминании о своей медицинской сестре.
Лекарства сохранились хорошо! — говорил Никита. — Здорово придумал Денис Антонович — упаковать все в банки и в брезентовые мешки. Да и мы не дали им долго мокнуть.
— А как я выдернул нарту из воды?! — похвалился Иван Иванович.
— Я едва успел отрезать ремни постромок. Вы схватили ее, как медведь большого лосося. Вы видели медведей-рыболовов, когда рыба идет с моря в реку метать икру?
— Приходилось… Да, Никита, наше счастье, что мы выкупались уже на выходе из речного ущелья!
Они были теперь в юрте таежного наслега, куда их доставили якуты, посланные навстречу поселковым Советом при известии, что река опять «закипела». За бревенчатыми стенами бушевала разыгравшаяся к ночи пурга, там слышались беспрестанное шуршанье, царапанье, жалобный вой, переходящий временами в яростный рев. В такие минуты приезжие, и жители юрты, и пришедшие из наслега взглянуть на доктора поднимали лица, скупо освещенные керосиновой лампой, и умолкали, невольно насторожась. Старухи в широких платьях сильнее дымили трубочками, переставая мять шкурки мехов, которые они выделывали, молодежь посмеивалась. Даже огонь в глинобитном камельке-камине то притаивался, приседал, то с жарким треском бросался вверх, вытягивался, точно вставал на цыпочки, высматривая, что творилось на воле.
Иван Иванович, сидевший возле камелька, представил полыньи на реке и зябко повел плечами. Беда — попасть после «купанья» в лапы дикого зверя, морозной бури!
В большом котле, висевшем на железном крючке над огнем, варилась, булькала оленина. Якутка в меховой безрукавке поверх сатинового платья, с цветными бусами, обвивавшими в несколько рядов ее смуглую шею, навешивала рядом второй котел для пельменей.
У низкого стола, заваленного кусками меха с оленьих и лисьих лап, и темно-серыми шкурками якутской белки-чернохвостки, сидела среди мастериц артели Марфа Антонова, председатель районного Совета, пожилая женщина с горбоносым, бронзовым от загара лицом и узкими умными глазами. С гостем, так долгожданным, она уже переговорила при встрече, а теперь толковала о чем-то со своими избирателями.
— Она им сказку рассказывает, — пояснил Никита, заметив, как вслушивался доктор. — Она много сказок знает и свои придумывает.
Женщины шили зимнюю обувь и перчатки. Румяные девушки по очереди прикладывались к трубке, гулявшей по кругу.
— Нехорошо! — сказал Иван Иванович Никите. — Здесь, наверно, есть комсомольцы… Скажи им, что курить детям и молоденьким девушкам вредно, тем более из общей трубки… Погоди!.. Я после ужина прочту им лекцию…
— Комсомольцев в этом наслеге много. Они имеют возможность жить культурно: артель зажиточная. Посуда отдельная и полотенца найдутся для каждого. — Никита встал со скамьи, зорко оглядел юрту, дальние углы которой тонули в полумраке: повсюду на стенах висели пышные связки мехов последней добычи. — Богатая артель! — повторил он с гордостью.
На остановках Иван Иванович читал для него настоящие лекции по медицине. Жадность Никиты к знанию развлекала и радовала его; он ярко представлял будущую работу молодого якутского фельдшера, воспитанного им. А сколько их доучивается на курсах на Каменушке! Иногда Иван Иванович жалел, что передал своих учеников Гусеву. Но тут он обычно вздыхал и старался думать только о поездке и людях, ожидавших его в Учаханском улусе.
Сегодня первая встреча в этом районе. Первая ночевка в юрте. Большая, чистая, она походила многолюдством на русское общежитие, но постели устроены на нарах, тянувшихся как широкие лавки, вдоль всех четырех стен; над некоторыми постелями нарядные занавески, украшенные вместо кистей кусочками меха и звонкими побрякушками. Спальные места отделены столбами, на этих столбах, поддерживавших крышу, висят одежда, ружья и связки шкурок. Повсюду белеют мездрой распяленные на деревяшках сырые меха…
Мягкая рухлядь. С соболем и куницей в текущем году уже покончено. По рассказам Никиты, за ними охотятся с октября по декабрь. С января начинаются соболиные свадьбы. Сейчас идет во множестве белка, выдра, рысь, росомаха.
«Тоже боевой промысел! — думал Иван Иванович, прислушиваясь к звериным голосам метели. — И здесь свои мастера, свои рекорды».
После ужина и лекции о вреде курения для детей и заодно и о бытовой гигиене Иван Иванович присел на чурбак у камелька.
Девушки опять шьют, сбившись в кружок, и опять Марфа Антонова шевелит увядшим ртом, держа в цепких пальцах холодную трубочку. Находясь под впечатлением лекции, она стесняется курить, но привычка к табаку явно мучает ее.
— Что она говорит им? — спросил Никиту Иван Иванович при очередном взрыве общего одобрения рассказчице.
— Она рассказывает грустную любовную историю…
— Переведи!
— Это было на Олекме. Давно уже… лет сорок назад. Жил там богатый якутский подрядчик. Подряды он брал на золотых приисках: продукты туда отправлял на лошадях, сеном торговал. Жену его звали Дуней. Он ее за красоту купил у нищих сородичей. Она и замужем осталась красивой и стройной, словно молодое деревцо, хотя родила мужу пятерых сыновей. Выросла сиротой, грамоты не знала, но в улусе очень уважали ее, даже стеснялись перед ней. Ходила она в темных платьях, а руки — белее молока, румянец — нежнее цветов шиповника, и глаза, когда она смеялась, — как две клюющие птички… Войдет в юрту, скажет «капсе» своим серебряным голосом, и все притихнут. Степенна была, точно бобриха, и людям казалось, будто думает она и понимает иначе, чем они. За это особенно уважали ее. А женщин у нас не привыкли уважать, только шаманок боялись.