Старший сын Дуни еще мальчиком прославился как лучший наездник во время праздника весенних конных бегов. Смело она воспитывала детей: с девяти лет разрешала им скакать на полудиких конях… И вот когда ее старшему миновал тринадцатый год, она сбежала от мужа в Якутск с простым каюром.
Это было словно гром среди зимы. Такого среди якутов в старину не водилось. Уйти от мужа считалось страшным позором. А Дуня ушла и детей бросила… Видно, нелегко жилось проданной навечно нелюбимому человеку.
Марфа замолчала, в раздумье посасывая пустую трубочку и продолжала заметно изменившимся от волнения голосом:
— Я встретила ее в Якутске. Она уже не беленькая была, а белая насквозь. Таяла она. Грыз ее душевный червяк. И все одна находилась: люди стали относиться к ней с презрением. А я пожалела потому, что сама не хотела подчиняться старым обычаям. Мы подружились, и Дуня рассказала мне о своей печали.
Она ездила на Олекму, просила мужа отдать ей хотя бы младшего сына, тот отказал. Дуню не так мучила потеря всеобщего уважения, как сердечное горе. Детей лишилась, и новый муж оказался беспутным гулякой. Не любовь у него была, а просто страсть, которая гаснет быстро. Когда Дуня надоела ему, он стал ее бить, и она решила, что у нее нет иного выхода, кроме смерти. И она вскоре умерла. Не отравилась, не повесилась, а просто зачахла с тоски.
— Я бы на Дунином месте подала в суд и забрала детей к себе, — сердито сказала одна из юных слушательниц в богатом девичьем наряде. — Я уже сейчас сама могла бы воспитывать ребенка, без чужой помощи.
— Ах ты, маленькая хвастунья! — ласково сказала Марфа и легонько постучала чубуком трубки по смуглому лобику девочки. — Закончи прежде хотя бы семилетку, а потом отправляйся на курсы кройки и шитья. Там научат думать твои золотые руки, и мы сделаем тебя директором пошивочной мастерской. На месте Дуни тебе тоже некуда было бы податься. Тогда женщина никакого выхода из семейной кабалы не имела. А нынче… В колхозах на Лене и Амге работают женщины-трактористы. Когда я ездила в Якутск на последнюю сессию Верховного Совета, то видела, как уходили в тайгу санитарные самолеты. Их вели летчицы-якутки. Я смотрела им вслед и плакала от радости. Это дала нам Советская власть! — И Марфа Антонова гордо потрогала свой нагрудный значок: она была членом якутского правительства.
Ночью Ивану Ивановичу приснилась Ольга, чем то похожая на героиню рассказа Марфы. Он увозил ее на оленях, она билась возле него и все вскрикивала тоненьким, томительно-жалостным голосом. Потом нарта ухнула в воду, и Иван Иванович проснулся…
По-прежнему ветер шумел на дворе, шуршал мерзлым снегом; ночь глядела в мутные окна, заплывшие льдом; красные отсветы огня, горевшего в камине, шевелились на потолке, на покатых внутрь стенах. Круглые бревна, поставленные концами под крышу, отделялись друг от друга желобками тени, от этого юрта казалась полосатой, напоминая сказочный шатер.
Мысли Ивана Ивановича привычно устремились к Ольге. Почему она отошла от него? Как радостен был ее приезд на Каменушку. Что она говорила ему тогда? Но вспоминались только прикосновения рук, теплота бархатной кожи — и все в нем мучительно тосковало об этой утраченной теплоте.
«Неужели нас лишь это и связывало? — подумал он со стыдом и страхом. — А кроме того, разве ничего не было? Неужели мы жили, как наши деды? Но у дедов существовали обычаи и законы, которые сковывали людей и против воли. — Иван Иванович вспомнил рассказ Марфы Антоновой о якутке Дуне. — Ушла из семьи — и погибла. А ведь бросила мужа не по распутству, а любовь увела. Что же связывает меня и Ольгу? Чем я могу удержать ее, если не останется у нас сердечного чувства? Не осталось уже. Да, не осталось! Она проводила меня, как чужая».
Мощный порыв ветра потряс юрту до основания, ярче вспыхнули дрова в камельке, и так же ярко вспыхнуло в потрясенном сознании Ивана Ивановича: «чужая».
Доктор встал с постели, натянул меховые чулки, неслышно ступая, прошел к камельку, присел на облюбованный им чурбак и тяжело задумался, глядя на серые струи дыма, тянувшиеся в прямую широкую трубу.
Он думал, и снова его преследовала мысль: вернуться обратно на прииск, застать Ольгу с любовником и наказать их обоих за свои мучения.
— Вот это и есть то, как жили деды! — в забытьи пробормотал он вполголоса. — А мне хотелось по-иному, и я никогда не мешал стремлению Ольги к самостоятельности. Пусть не помогал! Но ведь не мешал! Хорошо говорила Марфа Антонова: «Санитарные самолеты уходили в тайгу… Их вели летчицы-якутки!» Тут в самом деле не стыдно заплакать.
— Это наша учаханская школа. Десятилетка, — с важностью кивнула Марфа, догнав упряжку Ивана Ивановича, и по-мужски сильным движением остановила своих разгоряченных оленей…
В длинном платье, спадавшем из-под дохи на щегольские унтики, она первая пошла по тропинке к школе. Большой дом, уютно серевший добротными стенами среди сугробов, стоял на пригорке. Толпа молодежи высыпала навстречу приезжим: черноголовые, стриженые, в унтах, отороченных цветными мехами, в дошках, малицах, в наспех накинутых суконных армяках с разрезами сзади для верховой езды.
— Здесь мужской интернат. — Марфа помахала расшитой бисером меховой рукавичкой, приветствуя мальчиков, подростков и взрослых уже парней, сказала им несколько слов, и они побежали к нартам — помочь Никите.
— Девушки живут отдельно. — Председатель райсовета показала вдаль, где у сопок на равнине темнели дома и поднимались столбы белого дыма. — Там электрическая станция, юрта районного Совета, магазины, база пушторга, контора. У нас производство рудное будет. Приходи к нам в гости. Тут близко. Сперва, утром, я приду сюда с нашим фельдшером. Поможем тебе открыть больницу. Пусть он здесь пока и работает, поучится возле тебя. Нам хорошего лекаря надо: жителей в поселке все прибавляется. Раньше якуты селились редко, от соседа подальше. Настоящих деревень у нас мало было, а сейчас мы строим по-русски. Так веселее. Хорошо у нас?
— Да! — искренне сказал Иван Иванович, взглянув на отроги гор, идущих на смычку к Большому хребту: глубокие долины, скалы, острые изломанные гребни. — Очень хорошо!
Теперь северная природа действовала на него, словно прекрасная, торжественная музыка: была в ней суровость, врачующая душу.
— Здесь и небо точно изо льда сделано: бледное, прозрачное, и эти беловатые перистые облачка по нему… А вчера оно было совсем ясное, но весь день летела какая-то светлая пыль, — говорил он Марфе.
— Так снег падает в наших районах в зимние месяцы с декабря по февраль. Настоящий снег — значит дело уже к весне. Там начинаем огороды делать. — Марфа широко повела рукой. — А там покосы. Скота в колхозах много: коровы, быки… Быков в упряжках гоняем. Лошади меньше работают, разве когда снаряжается дальний рейс транспорта. Круглый год они в тайге гуляют. Теперь мы стали приучать их к полевым работам. — Поглощенная мыслями о делах своего района, Марфа с радостью делилась ими с доктором, потому что его приезд тоже был для нее одним из этих дел. — Отдохнешь, вылечишь больных, поедем тогда по рыболовным артелям. Соболиные заповедники покажу. Запрет был на время. Вот обследуем, подсчитаем поголовье и решим, как снять запрет. Табуны коней посмотрим, места для охоты. Только скажи — все для тебя сделаем. — И Марфа радушно распахнула перед жданным гостем тяжелую дверь…
Здание школы теплое, светлое. В классах вместо парт столы и скамейки. Окна высокие, но покрыты инеем, хотя от печей пышет жаром. А печи настоящие, не сквозные трубы-камины, как в юртах.
— Ваше приисковое управление помогало строить. Шефы наши. — Марфа с женской дотошностью заглянула в печь. — Один раз закрыли трубу рано — чуть не угорели. Потом научились, привыкли, — пояснила она свое движение.
Под лечебный пункт отведена богатая пристройка, где до этого жили ученики, и два угловых класса, сообщающиеся с ней отдельным выходом.
— Ладно ли? — Марфа, ревниво-заботливо оглянула большую комнату. — Тут больных класть, вот коечки поставили. Здесь операции будешь делать, там приемный покой. Может, по-другому пожелаешь — твоя воля. Фельдшер сказал: неловко больных уносить в палату через приемную и твою комнату. Мы тогда еще дверь из операционной прорубили. Больно уж тут светло да хорошо.