— Куда лучше! Даже электрические штепселя есть.
— Мы тебя ждали, все подготовили. Фельдшер наш при операциях помогать станет. Была еще сестра медицинская, да перед твоим приездом отпросилась в отпуск: мать у нее в Укамчане шибко заболела. — Марфа говорила, идя по пятам за доктором, и оба они, еще не сняв заиндевелых от мороза дох, уже готовы были хоть сейчас приступить к работе…
В комнате кровать с простынями, с одеялом из белых песцов, на стене ковер, сделанный из кусков меха руками настоящего художника. Точно живые, бегут олени по светлой его кайме, посредине, в широком овале пятнистым клубком притаилась рысь… Вот-вот шевельнутся кисточки на ушах и свирепо торчащие бакенбарды. Другой меховой ковер на полу: белые и темные шахматные квадраты. На нем большой кучей лежали пушистые песцовые шкурки.
— Вот наши председатели артелей и колхозов решили сделать тебе… удовольствие. — Марфа со вздохом, не глядя на Ивана Ивановича, взяла одну шкурку, любовно погладила дымчато-голубой мех смуглой рукой, подула на него, следя за шелковистым отливом. — Нарочно посылали к северным охотникам, на оленей это выменяли. Жил, говорят, на Чукотке большой начальник. Там у чукчей меховые пологи в юртах… Так начальник всю свою комнату обтянул голубыми песцами. Наши товарищи тоже решили постараться для тебя, чтобы тепло и красиво.
— Этакое расточительство! — Иван Иванович засмеялся, сразу поняв вздох Марфы и то, почему привезенные издалека дорогие меха не успели еще превратиться в обои.
— Тогда я и не вошел бы в эту комнату! Пусть колхозники заберут песцовые шкурки обратно. Да-да-да! Не такой я дряхлый старик, чтобы меня пухом укутывать!
Лицо Марфы просияло от радости, хотя она старалась держаться беспристрастно.
— Я говорила им: тот начальник, однако, был не советский человек! Но наши колхозники поставили на своем. Боялись, что не понравится тебе у нас и укатишь ты сразу обратно.
После обеда Иван Иванович пожелал взглянуть на будущих пациентов. Пошли пешком, благо стойбище приезжих больных с их семьями и ребятишками находилось недалеко от лечебного пункта, на другом берегу речки.
Народу собралось, как на большую ярмарку! — говорила Марфа по дороге. — Я сама тоже нездешняя. Родилась на Лене. Отца не помню, он помер давно. Когда мать вышла замуж в другой наслег, меня и двух братьев наш наслег ей не отдал. По старому обычаю, мы должны были остаться в нем. И мы стали общие дети. Сшили нам одежду из телячьей кожи, а из юрты в юрту бегали босиком в любой мороз, так кормились… Сейчас живу, будто весь Учахан мой дом. Опять как тогда. Только тогда я жила вроде собачонки — любой пнет, а теперь все кругом будто родня и все хозяева. Вот ты, Иван Иванович, приехал… Новый человек, а тоже хозяин. Мне жалко народное добро, тебе жалко. Как же не хозяева?! Правда? — Марфа огляделась, взяла Ивана Ивановича за рукав дошки. — Видишь бугры за рекой, по берегу? Там уголь. Прямо сверху бери и жги. А вон там железную руду нашли… Хорошо получается. И вода есть, все ловко для производства. Большой город будет на Учахане. Через два-три года не узнаешь места. Якуты очень способные к обработке железа, и кузнецы у нас в Якутии исстари знаменитые водились. Но, однако, кустари. Молодежь с великой радостью пойдет на завод.
— Весной свои фельдшера приедут, — напомнил Никита Бурцев, легко шагая впереди Ивана Ивановича.
Он чувствовал себя счастливым, увидев опять родные горы, и его широкоскулое лицо с твердым подбородком и узкими глазами цвело радостью. Казалось, тесно смотреть на мир в эти щелки, но так зорко сверкали в них черные зрачки, окруженные черным же сиянием, что можно было не сомневаться: от взгляда Никиты никакая мелочь не ускользнет.
— Мы в поселке больницу к лету достроим. На тридцать коек, — ответила Марфа на его слова. — Пожалуйста, дорогие товарищи фельдшера!
— Все не привыкну к мысли, что стану фельдшером. — Никита оглянулся на Ивана Ивановича. — Хочется поскорее приступить к работе в наслегах: лечить, по району ездить… Край у нас особенный. На севере тундра, белые медведи, сиянье в полярную ночь, а там теплее, чем здесь. Это потому, что горные хребты отделяют внутреннюю Якутию от морей, от морских ветров. Наша Верхоянская впадина — она тут, рядом, — замкнута со всех сторон, и там Полюс холода… Самое холодное место на земле. Зимой ночь тянется полтора месяца. Снегу выпадает мало, а морозы бывают до семидесяти градусов. Но на Учахане, однако, не теплее.
— Зато летом жарко! — сказала Марфа.
Облачка дыма стоят почти неподвижно над долиной, покрытой островами белого от инея леса. Кочевые чумы темнеют повсюду, перемежаясь с палатками.
Низкое солнце в радужном круге смотрит сквозь дымку тумана. Якут выходит из застывшего леса на широких коротких лыжах. Коренастая фигура его в островерхой шапке и неуклюжем, но теплом «соне» с буфами на плечах и фалдами на спине резко выделяется над снегами. Якут кличет своего верхового оленя, и его негромкий голос отдается эхом далеко в каменных ущельях.
Лед на реке весь покрыт пышной и хрупкой изморозью. Тускло блестит под паром черная вода в полыньях. Иван Иванович поднимается на другой берег, осматривается: неужели это к нему собралось столько народу!
Многие приехали издалека: слух о докторе разнесен по тайге песнями и капсе. Слепые могут увидеть; рука, изуродованная зверем, целые годы висевшая точно плеть, снова становится гибкой и цепкой. И лечат даром. Люди верили в чудо исцеления: жизнь открывала столько чудес повседневно, но насчет даровщины сомневались — гнали с собой лишних лошадей и оленей, прихватывали меха: кто лису, кто отменных соболей.
Сейчас они стояли перед ним, чье имя прошумело по всем наслегам. Один вид его богатырской фигуры внушал им уважение и надежду. Мальчишка лет трех, в меховом комбинезоне, но с голым пузом — отстегнутый фартучек-клапан висел у него, точно лисий хвост, — стоял впереди, бойко тараща яркие черные глазенки. Якутский ножик-кинжал висел на пояске.
— Зачем? — смеясь спросил Иван Иванович, пробуя на палец острое лезвие.
— Мясо кушает, — пояснила Марфа.
И все весело повалили к чуму.
— Ну, дагор, чем страдаешь?
С этими словами Иван Иванович подошел к широкоплечему якуту, сидевшему возле очага, поджав под себя ноги. Светлая лента дыма прозрачно вилась от жаркого костерчика к просвету вверху, где сошлись неплотной щепотью жерди чума.
Доктор пытливо всмотрелся в скуластое, позолоченное отблесками огня лицо человека, неподвижного, как буддийский божок.
— Никита, спроси у него, на что он жалуется?
— Ты сам должен знать, — ответил якут, и люди, столпившиеся у входа в чум, не одобряя такой выходки, тихо зашумели.
— Я не шаман и не хвастаюсь, что все знаю. Вижу только: ты нездоров. Шаман, наверно, уже объяснил тебе, какой злой дух влез в твое правое ухо. Что у тебя болит? — Иван Иванович поднес руку к лицу больного справа и сверху; затем он сделал это движение слева. Якут отшатнулся. — Как у тебя зрение? Припадками не страдаешь? Обмороки бывают?
— Он сам должен знать, — тупо и безразлично повторил якут, выслушав перевод Никиты, причем лицо его осталось совершенно неподвижным.
«Плох! Уже равнодушен к своему состоянию». И Иван Иванович обратился с расспросами к брату больного Захару.
Да, Степан действительно несколько раз отлучался на тот свет, страшно пугая всех иногда очень длительными отлучками. Но на остальные вопросы Захар тоже не стал отвечать.
— Ну и пес с тобой! Значит, еще мало вы с ним намучились, — вспылил Иван Иванович, раздраженный спесивостью по виду бойкого и развитого родственника, и резко отвернулся.
— Постой, постой! — неожиданно завопил Захар, хватая его за полу дошки. — Может, болезнь-то совсем легкий. Однако, жаловался Степан: голова-то, мол, болит. Видит худо. В ухе шумит. Охотник-то он плохой стал… Семья-то у него большая! Не надо бы с него много брать!