«Сытый скот, ничего не скажешь! — подумал якут. — Колхозные дворы! Теперь уже начинают зарывать навоз в землю: что-то из него растет. Все наперекор обычаю. — Проезжая мимо здания школы, старик плюнул и отвернулся. — Девок грамоте учат! Всюду бабы лезут. Вот и здесь верховодит баба — Марфа! Теряется благообразие, нарушен старинный уклад якутской жизни. Сотни лет стойко держалась якутская нация, не обрусела. Сами русские, жившие в наслегах, перенимали якутский язык и обычаи. А теперь что будет? Осенью над горами пролетали самолеты: геологи-разведчики снимали на карту еще никем не тронутые земли. Мало ли их путается по тайге с молотком и мешком за плечами! Теперь и с неба хотят напасть на якутскую землю».
По ледяному мосту пробежали оленьи упряжки мимо черных, подернутых паром полыней. Вот и табор тех, что приехали к доктору Ивану, раскинулся на берегу…
Старик круто завернул оленей у крайнего чума, гордо поднялся навстречу выбежавшим жителям стойбища. Лицо его грозно нахмурилось, плечи поднялись, он как будто вырос на глазах у оробевших лесных людей. Повсюду мгновенно разнеслось:
— Шаман приехал. Улахан [3]шаман!
— Вы, неразумные, — властно кинул он тесно сбившейся, притихшей толпе. — Как могли вы довериться русскому доктору, который вырезает из вас болезни ножом? Вы пошли против вечного порядка на земле! Против мудрой природы. Когда я призывал духов помочь больному, я только просил их отдать ему то, что он имел. Человек должен сам собраться с силами и побороть хворь. Но если нельзя, надо покориться. Так устроен мир. Все негодное для жизни должно исчезать. Зачем жить безногому волку? А сколько рук и ног отрезал охотникам Иван с Каменушки?
— Мало, однако! — отозвался старческий голос из толпы.
— Мало? Ах, ты, старый слепой глухарь! Ты еще не достался в зубы лисице? Тебе надо, чтобы доктор Иван обезножил половину наших охотников?
— Он отрезал ногу рыбаку Павлу, который отморозил ее, когда провалился в полынью. Рыбак весь сгнил бы, если бы не отрезать эту черную, уже мертвую ногу, — упрямо отвечал тот, кого назвали глухарем, продираясь сквозь толпу вперед. — И я теперь не слепой, однако! Дай я посмотрю поближе на твою лукавую морду. Трахома затемнила мои глаза на много лет. Я был негодный, как ты говоришь, но разум мой не исчезал. Ведь твоя «мудрая» природа заставляет и слепого искать еду, и он бродит по земле, как брошенная старая собака. Неужели плохо то, что Иван с Каменушки справился с моей слепотой? И разве это порядок, чтобы человек смолоду слеп от трахомы? Кому нужен такой порядок? — По толпе прокатился сочувственный говорок. — Ты богател, покупал скот, набивал разным добром свою юрту, распевая о наших болезнях, а Иван помогает нам без всякой платы.
— Эх вы, дураки! — прервал шаман расходившегося старика. — Вас только заманивают на даровщинку, а потом обдерут начисто. Где Павел-рыбак?
Молодой Павел, поскрипывая по снегу костылями, — он еще не привык к ним, — неловко выдвинулся из толпы.
— Вот я!
— Вот он! Хорош, нечего сказать! — язвительно произнес шаман. — Есть чему радоваться! Даром сделали ему деревянную ногу! Устроили подпорки. Лучше умереть, чем жить таким калекой! Чем будешь заниматься в тайге со своей деревяшкой, ты, рыбак и охотник?! Лисица — и та погибнет, потеряв лапу. Лось пропадает сразу…
— То звери, — спокойно ответил Павел, еще бледный после перенесенной болезни. — А мы люди. Мы не хотим жить по звериным законам. Что я буду делать на подпорках? У нас теперь богатая артель. Меня обещали поставить сторожем на складе магазина. Подстрелить грабителя, даже такого, как ты, я и на одной ноге сумею.
— Да! Правильно! — закричала вся толпа. — Мы не хотим больше твоего вечно плохого порядка!
— У настоящего якута угол глаза прямой, — заорал кто-то озорным голосом. — Улахан старик глаза скосил кверху по-лисьи. Наверно, у него и зрачок продолговатый.
— Давайте-ка посмотрим получше, какой у него глаз!
— Выкупаем его в полынье!..
— Надо сдать его милиционеру за агитацию против Советской власти! — важно произнес подошедший охотник-комсомолец, и все — кто озоруя, пугая, кто серьезно, гневно — сделали шаг вперед.
— Грех… Это будет грех! — крикнул опешивший шаман.
С неожиданной быстротой он отвязал вожжу, разогнал оленей и завалился на нарту, спасаясь от своих прежних почитателей, с хохотом бросавших комками снега ему вдогонку.
Март прошел. Дни стояли солнечные. На снегу образовалась корка — весенний наст.
Однажды якуты на лыжах пригнали к школе двух загнанных ими диких оленей.
— На мясо для больных.
Измученные животные стояли, высунув розовые языки, тяжело нося боками; с колен их, разбитых о корку наста, струилась кровь.
Иван Иванович, выйдя на крыльцо в белом халате, с непокрытой головой, благодарил охотников, улыбался, но неожиданно лицо его потускнело: ему показалось, что он сам похож на такое загнанное, несчастное животное. Все видят его бодрым, веселым или сердитым. Он работает не покладая рук, втягивает в дело окружающих людей, и никто не знает, какую боль носит он в сердце, страшась приближения ночи, когда надо остаться одному со своими мыслями и чувствами.
— Спасибо! — сказал он и быстро пошел в дом.
В этот день к вечеру доставили письмо. Его принесла Марфа Антонова, довольная возможностью порадовать доктора, — Никита и ее заразил ожиданием письма. Но она взяла это письмо не на почте; ей вручил его проезжий с Каменушки, человек в золотых очках, которые он, лишь только вошел в юрту, незамедлительно укрепил над своим тоже словно позолоченным носом, острым, как у лисички. Он очень спешил и не смог пойти с Марфой в школу навестить доктора. Правда, дело было уже к ночи, олени транспорта выглядели усталыми, а до мест, подходящих для кормежки, оставалось не меньше двух часов езды. Лицо Марфы сияло доброй улыбкой, когда она протянула Ивану Ивановичу слегка измятый голубой конверт. На конверте неровными буквами написано: «И. И. Аржанову». Внизу черта, а под нею: «От Ольги Павловны».
Щеки доктора сразу покрылись синеватой бледностью, и такое жалкое дрогнуло в углах его рта, что Марфа смутилась.
— Пойдем, Никита, посмотрим больных, которые лежат на койках, — сказала она.
Аржанов ничего не слышал. Он стоял посреди комнаты, смотрел на конверт… Легкий, слишком легкий пакетик придавил его своей пустотой, только сердце билось, как у затравленного оленя.
От Ольги Павловны… Наконец-то! А что в нем?!
С усилием доктор превозмог оцепенение и вскрыл письмо. Во рту у него возникла странная сухость. Не моргая, он смотрел на узкий листок, а тонкие буквы впивались в него, словно занозы, кололи мозг, сердце.
Все суше делалось во рту, все громче звенело в ушах. Может быть, он пошатнулся, оглушенный ударом, — скамья толкнула его под колени — сел и уставился в бумагу остановившимся взглядом.
«Прости меня! Я ухожу к Таврову. Совсем. Жизнь без него для меня теперь немыслима. Я не могу иначе. Пойми и прости.
Так вот кто увел ее!
Иван Иванович взялся за голову, уронив послание жены… бывшей жены! Потом подошел к своей постели и лег, зарывшись лицом в подушку…
«Жизнь без него для нее немыслима! А я?.. А у меня?»
Он не вставал весь вечер, не отвечая на робкие вопросы Никиты, но забылся только под утро, спал и плакал во сне. Непохожие на плач рыдания взрослого мужчины будили Никиту, и юноша, холодея от жалостного сочувствия, сидел на койке, не зная, что делать.
Молча, лицом к стене, Иван Иванович пролежал и весь следующий день.
— Вставайте чай пить! — звучал над ним мягкий голос Никиты.
— Кушать надо! — строго говорила Марфа Антонова.
— Потом, — через силу отвечал Иван Иванович, и в эти часы нестерпимой душевной боли сознававший свои обязанности перед людьми, которые беспокоились о нем. — Ты скажи там, Никита, я скоро встану. — Но продолжал лежать, подшибленный сознанием совершившегося не неожиданного, но уже непоправимого несчастья.