Иван Иванович взял ружье и тихо побрел среди скалистых развалин. Ему захотелось еще побыть одному. Каменные останцы громоздились по склону хребта. Кое-где они чернели, словно мрачные одинокие хижины, сходство дополняли края сугробов, свисавшие наподобие крыш. Выше начинался сплошной Хаос. Иван Иванович сел на большой камень. Очертания гор уже затонули в голубоватом сумраке, только на западе выделялись изломы черных гольцовых вершин, окрашенные по контуру пурпуром. Все вокруг дышало зимой, ненарушимым покоем заколдованного царства.
Месяц проклюнулся в синеве, точно изогнутая золотая игла… Бери, хирург, шей! Но нет хирурга, есть просто человек. Сидит между небом И землей тезка любимого героя народных сказок. Не Иван-царевич, не Иванушка-дурак, а доктор Иван с Каменушки. Кончилось время чудес. Нет такой живой воды, которая могла бы излечить его сердечную рану. Все только растравляет ее. Вот звезды высокого неба по-женски моргают лучистыми ресницами. Вот ветер дохнул, как предвестник весны, как напоминание о недавней радости. Стоило протянуть руки, теплая нежная грудь прижималась к груди, ласковые ладони скользили по плечам, и казалось, весь мир затихал от счастья. А сейчас пустота…
Но разве случайно сидит здесь доктор Иван с Каменушки? Пришло время других чудес. Строятся в тайге города. Нынче переселятся учаханские колхозники из разбросанных по лесам темных юрт в новый поселок, в настоящие, на совесть срубленные дома.
Перед поездкой на охоту Иван Иванович и Никита были на открытии колхозного клуба. Первое кино в тайге… Какой взрыв восторга, ужаса, удивления раздался в зрительном зале, когда погас свет и на экране зашумела, двинулась жизнь Большой земли! Подобное Иван Иванович мог бы испытать сам, если бы какой-нибудь чистый или нечистый дух схватил его за воротник мохнатой дохи и промчал над величавыми просторами оцепеневшего севера. Какие дали открылись бы перед ним!
Сегодня на Учахане вырос светлый поселок, завтра вместе с заводом возникнет новый культурный центр. Это не мечта разнежившегося либерала, гуманного сытого буржуа. Нет, это реальная возможность, созданная большевиками.
— Может быть, я смешной человек и жить не умею, но хирург-то я неплохой все-таки? — Иван Иванович встал с камня, повернулся в ту сторону, откуда тянул ветер и где лежал путь на Большую русскую землю. — Спасибо тебе, родная, за науку!
— Город построят большой. Дорогу сделают, привезут машины. Нет, машины сами придут и привезут другие, которые не умеют ходить, а работают на одном месте, — радостно рассказывал Захар, вернувшись в свой чум из районного Совета.
Марфа Антонова не выгоняла таежных гостей с заседаний исполкома, и они просиживали там часами на лавках и прямо на полу, подогнув калачиком ноги.
— Пусть знают, как заботится о них Советская власть, — важно говорила она.
Захар прислушивался ко всему с жадностью. Конечно, он по-прежнему останется охотником — каждому свое. Но…
— Ходил в юрту, где делается элект-ри-чес-тва, — рассказывал он Степану и его жене. — Такая русская юрта. С большим котлом, печкой, куда целый чум можно поставить, и трубой, высокой, как дерево. Там готовится свет…
— Огонь! — поправила Кадка, сгорая от нетерпения вставить свое слово.
Захар усмехнулся ей, словно малому ребенку.
— Огонь я сам могу разжечь. И ты сможешь, и Степанов Николка. А там делают свет, который бежит по обмотанной проволоке, будто зеленый сок по стеблю травы. — И, должно быть, вдохновленный понравившимся ему сравнением, Захар запел громким, гортанным голосом.
Он сидел, обхватив руками колено подогнутой ноги, покачиваясь в такт вольному напеву и устремив взгляд на пылающий костер очага; темные, как и у Степана, брови его были удивленно приподняты, глаза блестели.
Он пел о том, что скоро по всем таежным наслегам протянутся чудесные проволоки. Настоящая сеть из проводов, а на ней столько золотых почек, как весной на сильной вербе. В каждой юрте расцветет стеклянная почка. Нет от нее тепла, а свет такой, точно в юрту вкатилось солнце. Даже полуслепая от трахомы старуха найдет бусинку в куче навоза и мусора. Нет, тогда уже не увидишь навоза в юртах. Это раньше люди жили вместе со скотиной в дыму и темноте. И трахома исчезнет. И старух не будет. Все помолодеют. Станут сидеть длиннокосые у камельков, вышивать бисером нарядную одежду.
Славную песню складывал Захар. Недаром он считался лучшим певцом в наслеге, и Кадка смотрела на него с гордостью. Но какое-то сомнение промелькнуло вдруг на ее лице, и она торопливо спросила:
— А может, и камельков не будет?
Захар ответил еще нараспев:
— Нет, камельки останутся.
— Однако, не останутся, — возразил Степан, сидевший с другой стороны очага в старой дошке, накинутой на плечи, и в шапке, из-под которой торчал угол чистой марлевой косынки. — Печи лучше. Дров надо меньше, и теплее.
Для них сложили хорошую песню, а они начинают переводить все на охапку дров, не понимают, что из песни слова не выкинешь! Но Захар не был тщеславным артистом, ревнивым к своей славе. К тому же что с них взять: один больной, а та баба. Поэтому уже обычным голосом Захар мирно разрешил сомнение слушателей:
— Кому что нравится, то и будет.
Швы на голове Степана доктор снял на девятый день. Рана зажила, и охотник заметно повеселел, но он все еще относился к себе с бережностью, точно надел новое платье. Поэтому в его движениях выражались сдержанность и забавная торжественность. Настраивали его к этому и частые посещения Ивана Ивановича. Степану было лестно и неловко от внимания доктора, тем более что, не умея лгать, он сразу разочаровал многочисленных посетителей, сказав им, что во время операции не испытал боли. Правда, ее не ощущали и другие, которых оперировал доктор Иван, но те операции казались проще. Положение обязывало Степана прихвастнуть, но он не был такой сочинитель, как его брат Захар. Тогда за него начала работать молва…
Говорили разное: будто доктор Иван совсем отрезал голову Степану, починил и пришил на место, утверждали, что он разрезал ее пополам и вынул из нее мозги. Потом начались толки о каких-то нервных клетках в мозгу, где, словно птица, порхает душа-мысль, и к Степану началось настоящее паломничество. Он отвечал на вопросы, все помнил, видел, слышал. Значит, мозги работали, значит, душа была на месте.
Когда зажила рана и доктор снял швы, а затем повязку, каждый мог если не пощупать, то хотя бы посмотреть закрытое «окно» в черепе, и это придавало Степану еще больший вес в его собственном мнении. Впервые в жизни он сделался центром общего внимания. Жена и близкие оберегали его. Знакомые и незнакомые приносили подарки. Так он блаженствовал недели две, потом неожиданно затосковал, стал огрызаться на посетителей и в один прекрасный день исчез со стойбища.
Исчезновение его особенно огорчило Ивана Ивановича. Время отъезда доктора приближалось, но все дальше расходилась по тайге молва о нем и все новые больные приезжали на Учахан. Он уже подумывал о том, чтобы остаться здесь на лето. Лекарства и материалы ему доставили бы.
— Ехать пора, — каждый день твердил Никита, — дорога скоро кончится.
Да, надо торопиться, а тут Степан исчез. Обидно было бы уехать, не зная, что с ним случилось.
Несколько дней подряд то Никита, то Иван Иванович посещали после работы осиротевший чум. Жена Степана при расспросах принималась плакать, хныкали ребятишки.
— Взял он что-нибудь с собой?
— Ружье взял. Но охотник и помирает с ружьем.
— Наверно, он с ума сошел, — сказала однажды Кадка.
И по стойбищу прошел слух: Степан сошел с ума.
Начались новые разговоры.
— Разве можно трогать человеку мозги? Раз уж они попортились — один конец. Вырос у него там гриб какой-то. Это неспроста!
— Можно трогать и мозги, — сказал после того на большом сборище доктор Иван. — Спроста, конечно, ничего не бывает. У всякой болезни своя причина. Надо эту причину найти и тогда лечить. Сто лет назад хирурги не умели делать операцию без боли. А теперь мы сразу снимаем боль. Недавно боялись думать об операции на головном мозге, на сердце, а теперь научились и уже спасли от смерти тысячи людей.