Иван Иванович вспомнил осень прошлого года, тоску, прижившуюся в доме, и со злостью на себя махнул рукой:
— Какая уж тут связь!
Он перевернул еще страницу, и словно голос прежней Ольги заговорил с ним. Это ее искренность, ее непосредственность, так правдиво могла рассказывать только она.
Иван Иванович читал, и все тяжелее становилось у него на душе.
Нет, не мог Широков, большой любитель литературы, задремать над такими живыми, волнующими строчками. Похоже, глазной врач, заехавший для «разведки боем» за тридевять земель, чтобы помочь своей жене, нарочно подсунул эту книжечку пострадавшему человеку.
Хлопнула входная дверь, никогда теперь не запиравшаяся ни изнутри, ни снаружи, словно ожидали кого-то в доме, и в коридоре раздались твердые мужские шаги.
— С приездом! — сказал Логунов, входя в комнату.
Он крепко пожал руку Ивану Ивановичу, взглянув на него пытливо и открыто, и сразу взялся за сверток, который держал под мышкой.
— Вот как вас преследуют! — промолвил он с оттенком доброжелательной зависти. — Ничего не поделаешь: уваженье бар. Грешно обижать хороших людей отказом, доставляя им лишние хлопоты.
На брезентовой обшивке легкой посылки написано: «Подарок доктору Ивану Ивановичу».
Доктор дареным же кинжалом подпорол нитки, тряхнул, и из брезента выпала знакомая ему чернобурка; свернулась на полу, как живая, подогнув черно-белый хвост.
— «Уваженье бар, уваженье!» — вспомнил Иван Иванович, поднимая мех. — Хорошая штука, да кому она теперь нужна?
— По звериным тропам пробрался человек. Пришел к нам в райком и сказал: «Пускай Иван примет хоть маленький подарок от охотников. Не взял от нас, отдайте, поблагодарите вы».
— Да зачем мне?.. — ответил тронутый доктор.
Логунов помедлил в нерешительности.
— Вы знаете, что еще сказал якут: «Не верим мы, чтобы у такого, как Иван, жены не было. Должна быть обязательно!» Я тоже убежден, дорогой Иван Иванович, найдете вы свое счастье. — Логунов потрогал мех, вздохнул и присел к столу. — Отдыхаете пока?
— Отдыхаю. — Грустно усмехаясь, Иван Иванович показал книжку, оставленную Широковым. — Произведения своей бывшей супруги читаю.
— А что, хорошие ведь произведения! — возразил Логунов. — Просто и занятно очень, и ведь такие вещички-то маленькие! Чувствуется, что идет это от глубины души.
— Мне очень тяжело! — вскричал Иван Иванович. — Неужели вы оправдываете ее?
— Я страшно сожалею о вашем разрыве. Если бы я раньше понял, в чем дело, то давно предостерег бы вас.
— Ее или меня?
— Нет, вас. Восемь лет Ольга Павловна прожила с вами… Будь она старше или менее привлекательна как женщина, вы давно заметили бы ее отставание, при котором двум близким людям становится не о чем говорить. Вы заняты большой работой, увлечены ею. Прекрасно! Но вы забыли, что рядом есть человек, нуждающийся в дружеском внимании и поддержке. А тут подвернулся товарищ, который сумел помочь, подсказал ей то, в чем она нуждалась, и, конечно, все симпатии потянулись к нему.
— Должно быть, вы хотите, чтобы я повесился! — мрачно перебил Иван Иванович.
— Вы сами начали разговор, — ответил Логунов спокойно, но побледнел отчего-то. — Мне совсем не хочется, чтобы между вами вышли дополнительные осложнения. Она права: она не зря ушла, — со своей несдержанной откровенностью продолжал Логунов, — но, наверно, так не получилось бы, если б ее духовная жизнь была богаче. Тогда Ольга Павловна и вашу работу оценила бы по-иному и ни на кого не променяла бы доктора Аржанова! Дорогой мой, я не обвиняю только вас, на каждом из нас еще проглядывают темные пятнышки, та душевная ржавчина, которая въедалась тысячелетиями. С трибуны мы выступаем по вопросам быта, как настоящие коммунисты, а дома, сами того не замечая, строим иногда сбою семью по образцу прошлого. Ну разве может сложиться настоящая советская семья без равенства, без общих интересов и взаимного уважения? Ведь если просто любовь похожа на прекрасный родник, быстро теряющийся в песке, то любовь, основанная на большой духовной дружбе, подобна реке, которая чем дальше уходит от истоков, тем глубже становится и полноводней. Мы идем вперед. Можем ли, имеем ли мы право допускать отставание хотя бы малого числа наших женщин? Нет, не можем ни сейчас, ни ради будущего! Ведь в каждой семье растут дети, а воспитательница-мать должна быть настоящим человеком!
Логунов передохнул, провел ладонью по широкому лбу и черным волосам, улыбнулся светло и грустно:
— Вот я вам все и выпалил. Вчера я разговаривал с одним партийцем-забойщиком. У него восемь человек детей. Жена на производстве не работает, ей и дома управиться трудно. Так он говорит: «Ничего, я их всех обеспечиваю». А я ему сказал: «Ты на этом не успокаивайся. Мало добыть детям кусок хлеба, надо воспитать их полноценными гражданами. Уделяешь ли ты время своей жене? Знаешь ли ты, чем она дышит, что ока может дать твоим детям? Она растит целый отряд строителей, людей, которые будут жить при коммунизме. Ведь это только представить нужно! Так помоги ей заботой о ее собственном культурном и моральном росте, чтобы она не оставалась только чернорабочей-поденщицей в твоей большой семье».
Иван Иванович сидел, опустив голову, нервно сжимая в руках маленькую книжечку, написанную его женой. И чем дольше говорил Логунов, тем больше сутулились плечи доктора, тем ниже опускалась его голова с упрямым ежиком темных волос.
Среди ночи Иван Иванович проснулся от давящей боли в сердце. Оно сжималось с такой необычайной силой, что в первую минуту доктор подумал о приступе грудной жабы. Он вспомнил лицо больного китайца-старателя, бледно-желтое, покрытое потом после долгих часов жестокого удушья, его тело, застывшее от боязни шевельнуться, чтобы не вызвать нового страдания.
«Неужели и у меня это же? Как я не заметил раньше?» — Иван Иванович повернулся с нарочитой резкостью, но не ощутил ничего особенного; сердечная боль переходила в нудное, глухое томление. Лицо Таврова всплыло в памяти, разгоняя остатки дремы…
— А-а-а! — простонал доктор и, сжимая кулаками лоб, откинулся на подушку. — Каких пышных фраз я ему наговорил! Они трусы… Ну, а я-то почему сам подставил голову под обух? Даже переговорить с Ольгой вовремя не смог… не сумел. Хотя уже поздно было!.. Логунов прав: я не заметил, как она отстала, и поэтому потерял ее.
Одним сильным движением Иван Иванович поднялся, сел на диване; потом закурил и начал ходить по комнате, не зажигая света.
— Надо уезжать отсюда. Забыть все, вычеркнуть из памяти, — решил он наконец. — Завтра же подам заявление.
Но назавтра он неожиданно заинтересовался китайцем, который давно страдал жестокими приступами грудной жабы, считался уже обреченным и доживал последние дни на камфаре. Иван Иванович еще раз осмотрел его, посоветовался с невропатологом и терапевтом и к вечеру назначил операцию.
На этот раз усомнился даже Хижняк:
— Очень уж слаб больной. Стоит ли?
— Стоит. Случай затяжной, артериосклероз выражен очень слабо, — ответил Иван Иванович, моя руки водой с нашатырным спиртом. — Такие операции уже не популярны сейчас: эффект малый, но я не хочу, чтобы больной погиб на днях. По крайней мере, на шесть месяцев ручаюсь за улучшение. А там кто знает!.. Ведь мы с вами придерживаемся правила: ни одной жизни не отдавать без боя.
Он произвел иссечение узлов симпатического нерва на шее больного с левой стороны, и сам проследил, как снимали его со стола и укладывали в палате. Рабочий день хирурга на этом закончился. Иван Иванович умылся, сбросил халат, кое-где забрызганный кровью, и в раздумье остановился у письменного стола. Надо было писать заявление об уходе, но как собраться, бросив тяжелобольных, оперированных им после возвращения!
«Не могу сейчас, и не подам, и никуда не уеду! Пусть будет тяжело, но так позорно, малодушно убегать я не согласен».
Он вышел на крыльцо больницы… В воздухе столбами толклась и звенела мошкара; комары так и заливались, так и дули в свои крохотные трубы. Привлеченный необычайной суетней маленьких кровопийц, надоевших ему в тайге, доктор остановился: чем вызвано такое торжество? Да, тепло и тихо: после вчерашнего ливня погода стояла роскошная. В небе, красочно расписанном зарею, синие лучи расходились гигантским веером по пурпуру и позолоте, падая из-за лиловых туч. Там было солнце. Вот оно, раскалив края облаков, выкатилось, как литой шар, и, мгновенно меняясь, еще ярче заиграли краски заката, охватившие полнеба. Взойдет завтра солнце — и снова придет день, небогатая временем мера человеческой жизни. За ним потянутся чередой миллионы, миллиарды дней… Пока светит миру солнце, будут приходить они. Но этот день угасает невозвратно.