Стоя под захлопнувшейся дверью, он потрясенно слушал, как с другой ее стороны убыстряются, становясь все громче и слитнее, женские рыдания. Заплакав и сам, помчался вниз по лестнице, выскочил на улицу, и еще долго без нужды бежал, ощущая себя то мстителем, то зверем, спасшимся из ловушки, то жестоким и гнусным убийцей.
Ему еще только предстояло постичь глубину своего поражения и окончательность ее победы, но это случится много позже, когда она начнет являться ему в беспокойных снах, держащей в руке колючий и непристойно искривленный ствол мексиканского эхинопсиса, — в общем, в том самом облике предвестницы Смерти, в котором только и возвращаются к мужчинам все невозвратно потерянные.
Апология кориандра
Нежные судьи!
Снова собрались мы, не вспомню уж, в который раз, снова мне быть защитником, и оттого мне снова горько и страшно. Каждый раз я спрашиваю себя, зачем весь этот балаган, все это унижение. И не нахожу ответа. Ни разу мы не оправдали подсудимого, но вы всегда настаивали на том, чтобы речь защиты была произнесена. Кого вы хотели унизить, дав этот проблеск надежды: меня, себя или его? Боюсь, вы и сами не знаете. Так положено, говорите вы, но это то же самое, что сказать: «Мы не знаем».
Видно, верно сказал аспид язвительный, любитель парадоксов: чем выше суд, тем в нем правды меньше. Вспомните, нежнейшие, собирались мы на просторных площадках, на окраине села под священным дубом, в подвалах, пустынях, залах с пыльной красной мебелью, в траншеях на поле боя и сомнительных барах, и абсолютно везде нам было сиротливо и тошно. Вместо того, чтобы быть холодно-беспристрастными, мы торопились покончить с делом побыстрей, пусть и ценой душевного покоя и незапятнанной совести.
Конечно, задача нашего суда головоломная! Начнем с того, что о так называемом Боге мы, по сути, ничего не знаем, однако беремся судить о том, кто им не является! Более того: то, что подсудимый зовет себя именно так, не только усугубляет его участь, но и служит единственным пунктом обвинения.
Невероятная сложность нашего положения дает пищу нелепым слухам. Говорят, что мы ни разу никого не оправдали, потому что оправдай мы один раз, и суд наш распустят за ненадобностью. Улыбайтесь, улыбайтесь — и позвольте мне к вам присоединиться! И верно — смешно. Если даже оставить в стороне то, что при наличии доказанного Бога суд над самозванцами станет еще оправданнее, есть и более весомое основание. Нас ведь никто не выбирал и не назначал, кто же нас отменит? Я, сколько себя помню, всегда принадлежал к собранию, то же касается и вас. Не менялся наш состав, хоть и прав своих мы не подтверждали, да и ради чего? Мы не получаем никакого вознаграждения за свой труд, напротив, несем чувствительные затраты.
Оставляя в стороне постоянно растущие транспортные расходы, отмечу только те средства, которые каждый из нас (подчеркиваю — добровольно!) вложил в оборудование нашего собрания. Мне ли этого не знать, исполняющему в свободное от заседаний время обязанности сторожа, или, скорее, хранителя. Редкостное наслаждение — созерцать эти, раскиданные на невероятном пространстве, скрытые в самых неожиданных местах, залежи книг, глиняных табличек, папирусов, картин, фотографий, слепков, костяков, рукописей, электрических, механических и прочих артефактов, строений, садов, дамб, городов и континентов, и все это служит в глазах профанов оправданием sine qua non нашей безустальной деятельности, тем, что им кажется нашим raison d’être, a на самом деле лишь отходы производства. Слепота моя не позволяет мне видеть все эти сокровища, но само прикосновение к папирусу, глине, меди, камню, бумаге, стали, пластмассе, дереву, электромагнитным колебаниям наполняет мои долгие дни неисчислимыми радостями. Но эти суетные утешения лопаются, как мыльные пары, стоит вспомнить о нашем страхе, том парализующем ужасе, который мы испытываем перед возможной ошибкой. Каждый раз, когда совершится казнь, мы испытующе смотрим на небо, но ничего не происходит. Не рвется завеса в храме, мертвые не восстают из могил, не темнеет солнце, земля не разверзается у нас под ногами. Впрочем, самые тонкие души из нашего числа не утешаются столь плоской очевидностью. В конце концов, никому не известно, какими должны быть последствия и насколько они отдалены во времени. Расхожее утешение, проявляющееся в таких физиологических актах подсудимого, как агонические судороги, непроизвольное мочеиспускание и приапизм, а впоследствии остановка дыхания и обрыв пульса, следующий за недолгой его нитевидностью, годится для грубого материализма толпы, но не для нас, нежнейшие судьи!