Эта работа, работа фашистом, вовсе не считалась позорной. Наоборот, она была важной и нужной — без нее мистерия не могла состояться. Наверное, с тем же рвением какие-нибудь эльзасские крестьяне, назначенные приходским священником на роли Сатаны и его слуг, приматывали к головам козьи рога перед праздником местного святого.
Насколько мне сдается, только двое мальчишек — Алеша Браун и Рудик Мауль — никогда не шли в фашисты. Тогда мы не обращали на это никакого внимания (или почти никакого — иначе, почему бы мне это помнить?). Не думаю, что, когда приходила пора делиться по командам, сами Алеша и Рудик отчетливо понимали, в чем тут дело. Но чутье, а вернее всего, то многозначительное семейное умалчивание, которое дает больше пищи для растущего сердца, чем всякое слово, подсказывало им, что они клеймены особым тавром, помечены невидимым знаком, который непременно выявится при нужном освещении. Присутствие их в фашистском отряде было настолько же неуместным, как присутствие (возвращаясь к мистериям) настоящего черта среди прикинувшихся чертями крестьян — пусть черта давно утратившего свою сатанинскую суть, черта, такого же, как все, ничем не худшего, уже десять поколений не имеющего никаких связей с геенной огненной, черта, которого бы и сами слуги дьявола не признали за своего.
Стоит ли говорить, что наши всегда побеждали? Никакого уговора не было: просто фашисты чувствовали, что должны проиграть. Такой ход событий был заложен в нас крепче всякого генетического кода. Он подтверждался всем устройством нашей Вселенной — книгами, фильмами, учебниками, салютом в День Победы. Те, кто участвовал в премьере нашей мистерии, наверняка хотя бы раз и хотя бы на миг сомневались в победе, варясь в каком-нибудь котле, мучаясь в каком-нибудь плену. Нам же, эпигонам истории, сомнения были чужды.
Сева появился в самый разгар этих мистических сражений с вселенским злом — в середине июня. Он вышел из подъезда, высоченный, стройный, в черной куртке из кожзаменителя. Ветер играл его белыми жесткими волосами, глаза сверкали, как два осколка вечного нордического льда, — и не таяли, не хотели таять, несмотря на тридцать градусов в тени. Теперь я назвал бы его лицо лицом Зигфрида, но тогда я еще ничего не знал о Зигфриде и только почувствовал, что это лицо особое, такое, каких мне еще не доводилось видеть. Отмеченное лицо.
Сева держал на поводке большую немецкую овчарку. Как ни странно, собаку звали Блонди. То, что у его пса оказалась кличка другой собаки, кости которой уже давно сгнили где-то в германской земле, стоит отметить особо; в моих рассуждениях мне еще придется вернуться к совпадениям.
Неторопливо, с особой выправкой, он двинулся к нам. Мы стояли, неловко сбившись в кучку, и нам почему-то не давалось то напускное и презрительное пренебрежение, которое было заготовлено в нашей стае для чужих волчат.
Сева подошел и, не здороваясь, сказал своим чудным завораживающим голосом, в котором звенел металл уверенного приказа:
— Играть будем?
Мы не могли ему отказать. Как это ни поразительно, Сева никогда еще не играл во взятие Рейхстага. В маленькой военной части, где до переезда в наш город служил Севин отец и где Сева провел последние пять лет, у него не оказалось ровесников, поэтому он не был знаком с большинством дворовых игр той эпохи.
Мы охотно объяснили Севе нехитрые приемы игры и немудреную топографию нашего двора и окрестностей. Он молча слушал и заговорил только тогда, когда мы закончили. Слова его потрясли нас.
— Я буду главным фашистом, — сказал Сева.
До тех пор мы ни о чем подобном не помышляли. Фашистское воинство нашего образца больше напоминало штурмовую бригаду испанских анархистов (справедливости ради отметим, что и красноармейцы дисциплиной равно не блистали). Каждый бежал, кричал и стрелял сам за себя, ведомый давно знакомым общим ходом игры, который не оставлял места для каких-либо руководителей.
Разумеется, практически все отдавали некие приказы, но они никем не выполнялись — да и не предназначались для этого. И потом, главный фашист был явно чем-то совсем иным, чем фашист просто. Фашист просто мог быть пойман, пленен и обезврежен как рядовой представитель универсального зла, после чего превращался в одного из нас, в нашего приятеля, внутренне очищенного от скверны своим поражением, хотя вымазанного с ног до головы в пыли, ржавчине и голубином помете. Главный же фашист был вечным и неустранимым источником этого самого зла, которое требовало бесконечного повторения очистительного обряда. Главный фашист никогда не смог бы выйти из игры и стать одним из нас: чтобы игра могла свершиться и завтра, он должен был постоянно оставаться там, на своем дьявольском посту. Ангелы, последовавшие за Сатаной, могли вернуться, покаяться, поплакаться и вновь воссесть у трона небесного, но сам отступник не подлежал прощению.