Было тихо. Никто не оборонял голубятню, никто не кричал, брызгая слюной, свое отчаянное «тра-та-та». Сбивая друг друга с ног, мы кинулись в приоткрытую дверь сарая, на который опиралась голубятня, и испуганно замерли в темноте под перекрестными лучами света, просачивавшегося в щели между досками, под сизым снегопадом голубиного пуха. В ту же минуту скрипучая дверь сарая громоподобно захлопнулась, и мы услышали спокойный, уверенный голос Севы. Он приказал:
— Выходите по одному и бросайте оружие!
Мы попались, как дураки, попались в элементарную ловушку, попались потому, что поверили в предопределенность исхода игры. И нам пришлось выйти по одному, понуро проследовать мимо шеренги фашистов и бросить свои деревяшки к ногам Севы. Белокрылые валькирии кружились над его головой, хлопали крыльями и отражались хлопьями снега в арктических водах Севиных глаз. Те же превращали в лед все, к чему прикасались, и все, к чему они прикасались, оставалось льдом до последнего дня великанской зимы Фимбульветр, когда должна будет вспыхнуть первая искра мирового пожара и испепелит и богов, и людей, потому что герои одержат полную победу и им больше некого будет побеждать, а значит, миру придется сгореть дотла и начать новый круг вечного повторения.
Но когда последняя деревяшка упала к Севиным ногам, когда игра кончилась и мы нестройной гурьбой побрели обратно во двор, случилось вот что: недавние бессмертные воины-эйнхерии из чертогов Валгаллы начали один за другим покидать Севу, чтобы примкнуть к побежденным. Они неловко пытались шутить с нами, завязывали разговоры, заискивающе смотрели в глаза, вымаливали прощение за то, что позволили случиться подобному безобразию, измениться привычному и правильному течению событий, свершиться преступлению против мирового порядка.
Вспоминая те годы, я должен сказать, что у нас не было никакой ненависти к реальным фашистам, потому что та жуткая, не фронтовая сторона Третьего Рейха — все эти треблинки, майданеки, бабьи яры — совершенно не задевала нас, не знавших особенных лишений отпрысков советского среднего класса, не взывала ни к мщению, ни к сопереживанию.
Фашисты были чистой условностью, театром, потому-то с такой охотой мы время от времени по очереди бывали ими. Но Красная армия была настоящей, и мы все состояли в ее рядах, даже когда выступали в роли ее заклятых врагов. Собственно говоря, фашисты нам представлялись совокупностью штирлицев и майоров вихрей, засланных с заданием изображать противника, но изображать так, чтобы противник всегда оставался слабее. Не знаю, понимал ли это Сева, когда отважился на то, чтобы победить нас, или был лишь марионеткой космических сил, лишенной собственного соображения.
Очарованные Севиным совершенным фюрерством, его приспешники слишком торопливо поддались на соблазн и только сейчас прозрели, чему себя противопоставили, какое опасное сомнение посеяли в своих (и в наших) душах. Ведь мы были всей ойкуменой, а Сева был одиночкой, неизвестно чьим агентом, без году неделя жившем в нашем дворе. Делать на него ставку было, по меньшей мере, неосторожно.
Отступничество, произошедшее столь скоро после блистательного завершения кампании, произвело на Севу трагическое впечатление. Когда мы подходили ко двору, рядом с Севой уже никого не было. Лавры облетели, голуби уже не кружили над его головой под звуки вагнеровских скрипок и валторн, ряд железных крестов, приколотых к черной куртке, превратился в полосу рыжей колючей окалины.
Неделю Сева не появлялся во дворе, говорили, болеет. Потом он вышел, похудевший, еще больше похожий на Зигфрида, но глаза его уже были тусклыми и помутневшими, как подтаявшие мартовские ледышки.
За неделю его отсутствия мы не разу ни играли во взятие Рейхстага. Сама мысль об этой игре стала для нас неприятной, — видимо, Севин блицкриг все-таки оставил какие-то невидимые шрамы на наших задубелых шкурах, на которых за считанные секунды затягивались даже царапины от колючих ветвей боярышника.
Двор охватило новое поветрие — предшественник будущего скейтборда. Рядом был молочный магазин, и при черном входе стояли тележки, которыми на заре похмельные грузчики транспортировали проволочные корзины с молоком и верткие бидоны со сметаной в кисло пахнущее чрево складского помещения. На этих-то тележках мы и скатывались с горки, стремясь разогнаться получше, проехать подольше и при этом не свалиться.
Сева сразу втянулся в новое развлечение и катался особенно отчаянно, так что его тележка нередко вылетала на проезжую часть большой улицы, куда выходил наш тихий проулок. Во время одного такого рывка за пределы дозволенного путь его пересек красный фургон с белой молнией на борту. Те, кто видели это, говорят, что Сева даже не пытался увернуться: напротив, с какой-то особенной лихостью устремил свою тележку навстречу надвигающемуся транспортному средству, словно пытаясь протаранить врага. Автомобиль, убивший Севу, принадлежал ремонтной бригаде токового хозяйства трамвайного парка. Но у зигзагообразной молнии есть и другое значение, и ныне я почти уверен, что, почувствовав запах неудачи, боги забрали Севу обратно, прислав за ним колесницу Тора, чтобы при случае снова вбросить его в этот мир как игральную кость, в надежде на шестерку.