* * *
Они шли с кладбища к электричке. Зина, Маша и Василий Петрович. Народу на похоронах было много. Люди с ткацкой фабрики. Несколько военных из политуправления. Даже кто-то из райкома и райсовета. Говорились речи, но Зина их не воспринимала. Она видела мамино лицо и красные подушечки с двумя орденами и тремя медалями. "Как у папы, как у военных", - думала Зина.
- Девочки, не сердитесь, но машину я отпустил. Начальство! - говорил Василий Петрович.
Маму похоронили рядом с папой, в той же ограде. На папиной могиле стоял небольшой гранитный камень. Над маминой - груда венков и цветов.
Было сумеречно, пасмурно. Под ногами скрипел снег.
Они опять помолчали.
Подходя к станции, Зина спросила, вспомнив свидетельство, которое видела в эти дни у Василия Петровича:
- А что такое острая сердечная недостаточность?
- Это диагноз, - сказал Василий Петрович и добавил: - Смерти. Как бы конечный результат.
- А не конечный? - спросила Зина.
- Ты же знаешь, - объяснил Василий Петрович. - Увы, рак. Когда была операция, там были сплошные метастазы...
* * *
На следующий день к вечеру Зине позвонил Василий Петрович:
- В школе была?
- Нет.
- Пойдешь завтра. Хорошо?
- Хорошо.
- А сегодня к семи часам собери вещи, самое необходимое, и жди нас с Машей.
- Но я... - хотела сказать Зина.
- Никаких "но", - решительно произнес Василий Петрович. - Жди! Поедем к нам!
У Зины все валилось из рук. Кое-как она что-то засунула в чемодан и портфель, оставшийся от папы.
В семь приехали Василий Петрович и Маша. Взяли вещи, спустились вниз, сели в машину.
- Женя, домой, к нам, - сказал Василий Петрович шоферу.
Р А С С К А З Ы
______________________________
ЛЕТО, ОЧЕНЬ ПЛОХОЕ ЛЕТО...
За окном шел дождь. Занудный, мелкий, переходящий в ливень и вновь мелкий. Ели и сосны не шумят под дождем, как березы и осины, и все равно их слышно. Это, видимо, ветер. Струи дождя заслоняли стекла, и там, на улице, такие же струи хлестали по хвое и стволам деревьев, как хлестали вчера вечером, и днем, и утром, и позавчера, и позапозапозавчера, и все это лето.
Ветер, просто ветерок, раскачивал стволы елей и сосен, и, мокрые, они шумели не так, как сухие: они вроде вздыхали, или дышали, или вспоминали о молодости своей, когда были другие, не такие лета. Им, восьмидесятилетним, было что вспоминать.
Гремели и гудели поезда где-то совсем рядом. До железной дороги не близко - до станции километра два, не меньше, а ночью все равно чувствуешь себя, как на станции. Рядом, очень близко, шумят поезда. Гудок электровоза - товарный, тяжелый состав. Гудок электровоза - пассажирский. Гудок электровоза - опять товарный, но легкий порожняк. Гудки и стук колес электричек. Их легко различать по шуму. И еще - самолеты и вертолеты. Вертолеты только днем. Самолеты и днем и ночью. Они взмывают над поселком, ибо аэродром рядом. Можно только догадываться, когда это "Ту", когда "Ил", когда "Ан". Какие именно - "Ту-104" или "Ту-114", "Ил-18", "Ил-62" или "Ан-10А" - об этом уже не узнаешь: в ночном дождливом небе они взвизгивают, ревут одинаково. И деревья шумят так же: когда сосна, когда ель - не различишь. А вот бузину и рябину отличить не сложно, даже ночью по шуму дождя не сложно...
Дождь хлестал по окнам и по крыше. По деревьям и по земле хлестал дождь. Вздыхали сосны и ели. А рядом, почти рядом, шумели поезда. Вот электричка на Апрелевку, вот - на Малоярославец, потом - на Нару, вот дальняя - на Калугу. Еще электричка - на Лесной городок, который раньше назывался Катуаром. Впрочем, это верно, что названия меняются. Не только Катуар стал Лесным городком, а и Суково стало Солнечной.
И вновь поезда. Товарный - от Москвы. Товарный - в сторону Москвы. Вот пассажирский, унгенский. Да, унгенский, потому что киевский - "Синяя стрела" - прошел давно, еще вечером...
А лапы елей, набухшие, намокшие под бесконечными дождями, висели низко-низко над землей, прижимаясь к ней.
Лида никогда не видела таких елей. Когда тебе всего пятнадцать, разве все увидишь? Да и слова "ель" она почти не знала: знала другое - "елка". Знала новогодние елки, что всегда были символом праздника. Знала и просто елки, но опять же в какой-то связи с новогодними, - елки, достающиеся с таким трудом на московских новогодних базарах или тайком на вокзалах, куда всегда привозят эти елки, несмотря на все запреты, и где их очень трудно найти, а потом и купить, хотя елки эти настоящие, не такие, что продаются официально. В лесах она тоже, конечно, видела елки, видела не раз и никогда не замечала.
Не замечала, что елки такие разные. Не замечала, что они не всегда такие маленькие, годные только для новогодних праздников, а и большие огромные деревья, как у них на даче.
А на даче так: огромные елки, не елки даже, а именно ели, и все они высоко уходят в небо, тянутся к солнцу, даже когда его нет почти, как этим летом. Из окна видно, как дождь прикрывает их сплошной сеткой, как они все ниже опускают свои лапы, с которых не просто капли, а струи воды льются на землю. Конечно, это видно только со второго этажа дачи, а с первого, где живут соседи, не видно: там только стволы...
Среди темных-темных, длинных-длинных елей видно несколько стволов сосен. Они куда светлее и могучее других своих соседок, и даже под дождем они сохраняют свой вид и красу, будто погода не может задеть их: они выше этого! Они и в самом деле выше соседок-елей, но ели тянутся за ними и в чем-то догоняют их...
То, что внизу, - почти не видно. Лида знает: там бузина, и крапива, и конский щавель, который особенно буйно разросся по этому дождливому лету, и лопухи чуть ли не с ее рост, и еще кусты малины - по дороге к помойке. Малины много в этом году, но и собирать ее не хочется под дождем, и невкусная она - какая-то водянистая. Уж лучше грибы искать на участке: их видимо-невидимо в это лето. Подосиновики и подберезовики. Маслята и лисички. Сыроежки и валуи, которые, говорят, надо отмачивать, прежде чем есть, - не в счет...
И все же Лида смотрит в окно, туда - вниз. Там есть два дубка и рябинка - маленькие совсем, которым трудно тягаться с елями и соснами и даже с буйно растущей бузиной, но она знает: они есть и они растут, пусть и в эту дождливую погоду - растут, и вырастут - и это здорово!