Но тут - мальчишка на крыльце. И сейчас не ночь, только восемь вечера. И не похож он на лунатика - серьезный такой, хотя и ребенок, и говорит со мной по-солдатски, на "ты".
Парень дрожал, хотя укутан был тепло, не то что мы, солдаты, и я снова переспросил, уже шутя:
- Так что на луне?
- А ты посмотри! - сказал мальчишка. - Посмотри внимательно, какая она! Сверху и слева, посмотри!
Я посмотрел, больше для него, конечно. Мутная луна. Скорей, может, месяц, полумесяц, с обрубком сверху и слева. И чуть сдвинутая набок, как неровно лежащая половинка арбуза.
- Ну что, неполная? - спросил я.
- А почему неполная? - совсем оживился мальчишка. - Почему?
- Ну, так бывает, - неопределенно сказал я. - Так и зимой и летом бывает. То луна, то месяц...
- Ничего ты не понимаешь! - в сердцах произнес мальчишка. - Ничего, ничегошеньки! А еще красноармеец! Тоже мне!.. Обмотки и то носить не умеешь!
Признаюсь, он совсем меня смутил. И зло меня на него взяло, и холод сердил, и то, что он знает что-то такое, чего не знаю я...
- Так говори, если знаешь! - бросил я ему. - А то стоишь тут, делать нечего, и морочишь мне голову.
И он мне сказал:
- Коль не знаешь, скажу. Просто холодно ей, луне, понимаешь? Вот солнце ее и согревает, заботится. То маленький кусочек возьмет у нее согреет, то побольше, когда мороз, как сейчас, с ветром. А оно, солнце, теплое, горячее, в далеких жарких краях скрывается, а о луне не забывает. Знает, что ей холодно, все по ночам да по ночам...
Поверь, услышал я это, и совсем меня парень поразил. Что там мороз, стужа с ветром! Я и о себе и о морозе забыл: интересный парень!
И мне, тоже ведь мальчишкой был в то время - восемнадцать, вспомнилось, и я захотел поразить его чем-то.
- Скажи, - спросил я, - а вот когда на небе и солнце и луна сразу, это - почему? По вечерам так бывает, в сумерки, и утром, на рассвете. Почему?
- Луна и солнце сразу - знаю, - сказал он. - А почему сразу - не знаю...
Не знает! Я... Мне даже теплее стало. Хорошо, хоть этого не знает! А то мальчишка, плюгавенький - и вдруг со мной так. И обмотки вспомнил, и...
- Так слушай, - сказал я с чувством явного превосходства, - когда солнце садится, а луна или месяц только появляются, это как смена караула у Мавзолея или на другом важном посту. Солнце вечером сдает пост луне, а утром луна - солнцу...
Я вспомнил ему все, что в детстве рассказывал мне отец. Вспомнил потому, что я говорил сейчас с мальчишкой и мне хотелось подстроиться под него, и поразить его этим детским воспоминанием, и еще, конечно, похвалиться, что не такой уж я ничего не знающий красноармеец, как кажется ему.
- Хорошо! - сказал он опять с упором на "о". - А откуда ты знаешь?
Я не ждал этого вопроса. Тогда, в ту минуту, не ждал и, ясно, не сказал об отце, схитрил.
- Знаю, и все, - сказал, - это точно!
- Хорошо! - повторил он. - Как у Мавзолея, смена караула. Спасибо тебе! - Он помолчал, посмотрел на луну и вновь на меня: - А я не сам узнал, что луну солнце согревает. Отец рассказывал. Я и запомнил и, когда смотрю на нее, все помню. И отца.
- А где он у тебя?
- На войне погиб, немцы убили, недавно похоронная пришла, - сказал мальчишка. - А у тебя есть отец, старый?
Я не выдержал, прижал парня, обнял, растряс, чтобы согреть как-то. И, может, стыдно красноармейцу плакать, и вся война у меня была еще впереди, когда я ни разу не плакал, - а тут не пересилил себя.
- Прости! Я ж тоже... Про солнце и луну не сам. Отец в детстве рассказывал. Не старый он был. Тоже на войне, под Москвой, немцы убили. Только в сорок первом...
ИДЕТ СНЕГ...
Идет снег. И сегодня идет. И шел вчера. И позавчера. Идет как бы нарочно к Новому году, поскольку прошлые новогодние дни были на редкость незимними. Скорее, осенними, дождливыми.
А вот сейчас идет снег. Совсем необычный снег. Такой, словно ты не видел никогда его прежде, хотя и прожил на свете около пяти десятков лет. И будто никогда не был в этих подмосковных местах. Ни в прошлом, ни в позапрошлом, ни в поза-поза-поза - десятки лет назад - позапрошлом году.
Нет, вроде и был, а такого снега не видел.
Снег летит между черно-рыжими стволами елей и сосен, ложится на их лапы и ниже, на какие-то голые ветки - то ли рябины или бузины, то ли на оставшиеся с лета рослые сорняки, и на крышу, и на карнизы дома нашего ложится, и на порог - на все пять ступенек, и на перила у порога.
Узкие тропинки-дорожки, которые я пробивал все минувшие дни, дабы был подход к дому, опять в снегу. И еще лучше выглядит перелопаченный мною в сугробы снег по краям дорожек, и по пути к сараю, где лежат дрова, и по пути к улице, где вот уже третьи сутки трудится грейдер, освобождая путь для увязающих в снегу машин.
Люди борются со снегом, а он, снег, все идет и идет. А может быть, даже не идет, а летит, или парит, или, точнее, опускается на землю. Не торопясь, ласково, задумчиво как-то опускается на землю. Словно в самом деле размышляет, думает о своем предназначении на земле. Что, для чего он, снег, на земле? Для урожая, но это - дело людей! И ежели для урожая - это в поле, а он, снег, не может падать только на поля! А там, где нет полей, с ним, со снегом, борются люди. На дорогах и тропках, во дворах и на улицах. Борются лопатами и машинами. Борются и проклинают его, снег...
Вот он и идет, размышляя, тихо опускаясь на землю. В конце концов, он знает, что его ждет. Придет весна, и он растает. Растает, и никаких следов не останется от него. А может быть, останутся?
Этот рассказ - не для детей. Дети не любят, когда им рассказывают о детях. Дети любят, когда им рассказывают о взрослых. О тех взрослых, которыми они хотят стать сами...
Этот рассказ - не для взрослых. Взрослые не любят, когда им рассказывают о детях. Не любят, потому что они сами были детьми, о чем, правда, они забыли. Не любят и потому, что они сами ныне - папы, мамы, бабушки и дедушки. Ну, а раз так, то они - взрослые, и они не любят, когда им, взрослым, напоминают, какими они были...