Приняла охрана для заключённого передачу. Унтер-офицер Соколов понёс её в камеру.
Стал Митьков разворачивать узел. Вот это тебе богатства: и шарф, и поддёвка, и валенки.
- А вот тут ещё, - уточняет унтер-офицер Соколов, - вот в этой холщине, для вас харчи: и сдобный калач, и тушка утиная, и сала целых четыре фунта.
Наголодался Митьков, как и все заключённые, сидел на воде и хлебе. При виде съестного обилия закружилась у него голова. Хотел он тут же потянуться к сдобному калачу, да постеснялся охранника.
- Ешьте, ешьте, - сказал Соколов. - Другой бы вам позавидовал.
Митьков насторожился. Повернулся к тюремщику:
- Как - позавидовал? Что, разве другим...
- Не полагается. Ни-ни, - покачал головой Соколов. - Это вы уж матушке в ноги своей поклонитесь. Сие никому не позволено.
- Как не позволено?
- Строжайше, - сказал Соколов.
- Вот что, любезный, - Митьков посмотрел на еду и на вещи, отломил кусок от сдобного калача, отложил в сторону шарф, остальное придвинул к тюремщику. - Вот это тебе - раздели, как сочтёшь разумным. Рылеева не забудь и Лунина. Валенки лучше б всего Фонвизину. Поддёвку из заячьих шкурок - Басаргину.
- Да что вы, Михаил Фотиевич, что вы, бог с вами! Да за такие дела...
- Как?! И этого тут нельзя?!
- Ни-ни. И думать об этом страшно.
- Любезный, - просит Митьков, - сделан такую милость, Каховского не обдели, Бестужевых...
- Нельзя, - строго сказал Соколов.
Митьков сразу как-то обмяк, осунулся. Страшный кашель сдавил его грудь.
- Нельзя! Ах так! Нельзя!
Он хотел сказать ещё что-то, но кашель мешал. Слова вырывались хрипом.
Тогда поспешно, не разбирая, где провиант, где вещи, Митьков сгрёб всё в один мешок, сунул туда же оставленный шарф и кусок калача, бросил мешок Соколову.
- Уноси!
- Да что вы, Михаил Фотиевич! Да как же так? Так ведь матушка, они старались...
- Уноси! - кричал Митьков. - Уноси! Слышишь? - И неожиданно скомандовал: - Кругом!
Соколов растерялся. Попятился к двери. Унёс мешок.
Поступок Митькова произвёл впечатление даже на самых суровых тюремщиков.
- Чудной, - говорили одни.
- Чахоточный, с придурью.
Однако нашлись и другие:
- Эка каков молодец! Не мог такой ради дурного идти на площадь. Э-эх, не помог им тогда господь...
Правда, эти говорили негромко. Шептались из уха в ухо.
ЭТО ЕЩЕ СТРАШНЕЕ
Страшное место Алексеевский равелин. Но если ты кинул в бою товарищей, если совесть твоя в огне - это ещё страшнее.
На совещании у Рылеева полковник Александр Булатов дал слово захватить Петропавловскую крепость. Подвёл Булатов своих товарищей. Но явился в тот день к войскам.
И вот вместе с другими схвачен теперь Булатов. Сидит за крепкой тюремной стеной Булатов. Сырость кругом и мрак.
Не замечает Булатов сырости. Безучастен к тому, что мрак.
Холод кругом.
Не ощущает Булатов холода.
Казнит сам себя Булатов. Не может себе простить того, что предал, подвёл товарищей.
Лучшие люди России - Рылеев и Пестель, братья Муравьёвы, братья Бестужевы, Якушкин и Лунин, Пущин и Кюхельбекер и много, много ещё других - не там, на свободе, а здесь.
Бесстрашные дети России, герои войны 1812 года - генералы Волконский, Орлов, Фонвизин, командиры полков и рот Артамон Муравьёв, Повало-Швайковский, Давыдов, Юшневский, Батеньков и много-много ещё других - не там, на свободе, а здесь.
Повисла петля над всеми. Близок расправы час.
Терзает себя Булатов: это он, Булатов, за всё в ответе. Из-за него, по его вине на смерть и муки пойдут товарищи.
Снятся ему кошмары. Приходит к нему Рылеев; приходят к нему Каховский, Лунин, Якушкин, братья Бестужевы, Пестель, Сергей Муравьёв-Апостол. Обступают они Булатова, на бывшего друга с укором смотрят.
- Простите! - кричит Булатов.
Молча стоят друзья.
Проснётся Булатов, едва успокоится - на смену кошмару новый идёт кошмар. В тюремной, до боли в глазах темноте, в тюремной, до боли в ушах тишине вдруг явно Булатов слышит:
- Предатель.
- Предатель.
- Предатель.
Не вынес Булатов душевных мук. Покончил с собой. Разбил о тюремные стены голову.
Страшное место Алексеевский равелин. Но если совесть твоя в огне это ещё страшнее.
ЖЕЛЕЗНЫЕ РУКАВИЧКИ
Унтер-офицер Глыбов отличался особым рвением. Ходил он по тюремным коридорам Петропавловской крепости, заглядывал в камеры.
Если видел, что кто-нибудь спит:
- Не спать! Не спать!
Если видел, что кто-нибудь по камере ходит:
- Не ходить! Не ходить!
- Вы теперь - того... - пояснял Глыбов. - Я - старший. Чуть что - в железные рукавички.
Железными рукавичками он называл кандалы.
- Повезло нам, - говорил Глыбов другим охранникам. - Повезло. Тут у нас словно сам Зимний дворец - князья, генералы, ваши превосходительства.
Гордился Глыбов таким положением.
- Повезло, повезло!
И тут же:
- Генерал Волконский? Что мне генерал? Я тут сам генерал. Я - Глыбов.
- Князь Оболенский? Что мне князь! Я тут сам князь. Я - Глыбов.
Особенно строго в Петропавловской крепости следили за тем, чтобы заключённые ничего не писали. Лишь тогда, когда от них требовались письменные показания, в камеры приносили бумагу, чернила. После дачи показаний чернила и бумагу уносили опять.
Глыбов и здесь старался. Ходил, подглядывал.
Декабрист Бобрищев-Пушкин каким-то образом ухитрился оставить чернила в своей камере. Стал он тайно вести записки. Надеялся потом передать их на волю.
Поступал Бобрищев-Пушкин осторожно. И всё же не уберёгся, не услышал кошачий шаг.
Подкрался тихонько Глыбов, глянул в замочную скважину - с поличным застал Бобрищева.
Заблестели глаза у тюремщика. Выполнил он угрозу. Надели на руки Бобрищева-Пушкина тяжёлые цепи - железные рукавички.
Глыбов был страшно доволен:
- Хи-хи, время нынче смотри какое: в рукавичках господа офицеры ходят.
И опять начинал:
- Мне что генерал? Я сам генерал. Мне что князь? Я сам князь. Я Глыбов.
Ходит Глыбов по коридорам Петропавловской крепости:
- Не спать! Не спать!