— Что пусть?
— Ничего-с.
— Это, верно, насчет женщин?
— Да-с, насчет женщин.
— Что же это такое?
— Да что ж вы думаете, мне полюбить-то, и быть любимым не хочется, что ли?
— Хочется?
— Еще бы! даже и очень.
— За чем же дело стало?
— Как за чем?
— Ведь вы были влюблены в Бахареву.
— Господи помилуй! и в помышлении никогда не было.
— Напрасно; а она не из тех, чтобы перед чем-нибудь остановилась.
— Да это что говорить, Полина Петровна!
— Что?
— Это не идет нам.
— Отчего это?
— Так; я человек с большими недостатками и слабостями, а она девушка сильная и фанатичка. Мы не можем ладить. Я ей благодарен за многое, но любить ее…
— Не можете?
— Не могу-с.
— Отчего же не можете любить сильной женщины?
— Да так; оттого, что лычко с ремешком не вяжется. Она меня не поддержит, а я человек разбитый: мне нужно много снисхождения. Я хотел бы хоть каплю простого, теплого участия.
— Какая сентиментальность.
— Нет-с, не сентиментальность. Любить человека в моем положении надо много смелости. Сентиментальная трусиха и эгоистка на такую любовь не годится.
— А какая же годится?
— Так вот, простая, здравомыслящая и добрая женщина.
— Простая, здравомыслящая и добрая: вы сущих пустяков желаете, Дмитрий Петрович.
— А что ж вы думаете?
— Ну поищите же ее до второго пришествия.
— Отчего? Да вон ваша же подруга, Женни Гловацкая…
— Ну, не думаю; правда, я ее знала ребенком; может быть, теперь она очень переменилась, а когда я ее знала в институте, она не подавала таких надежд. Я ведь раньше их вышла за два года, но все-таки не думаю, чтобы Женни на такую штуку рискнула, — произнесла тоном опытной женщины Калистратова.
— А вы сами? Вы тоже не рискнули бы?
Калистратова слегка покраснела, но твердо сказала:
— Я еще об этом не думала.
— А вы ведь прелестная женщина!
— Будто?
— Право, прелестная. Ни при одной женщине так хорошо себя не чувствуешь, как при вас.
— Все это вы себе сочиняете, — проговорила Полина, и ее бледные щеки еще более зарумянились.
— Нет, это не сочинение, а…
— Полноте, — сказала, перервав его, серьезно Полина.
— Отчего же не сказать правды? Я очень часто о вас думаю.
— Полноте, — еще строже остановила, Калистратова.
— Как хотите; а я рад, что, узнав вас, я еще почувствовал, что могу привязаться к женщине. Да…
— Розанов! я вас два раза просила перестать. Это мне, наконец, неприятно.
— Если это вас оскорбляет.
— Не оскорбляет, — оскорбляться нечем, а… зачем такие разговоры.
Они дошли молча.
— Вы сердитесь? — спросил Розанов у калитки.
— Я уж вам оказала, что сердиться мне не за что, — отвечала Полинька и спокойно дала ему поцеловать свою руку.
Черт знает, как гадко после такого разговора очутиться в пустой, одинокой комнате.
Розанов три вечера кряду ходил с Полинькой Калистратовой к Лизе и три раза не заставал дома ни Лизы, ни Бертольди, ни Помады.
Спустя два дня он опять зашел после обеда к Калистратовой, чтоб идти с нею к Лизе.
— Да что ж ходить, Дмитрий Петрович, — отвечала Полинька, — пожалуй, опять не застанем.
— Попробуемте; все равно — вечер хороший, пройдемся.
— Пожалуй; где это они пропадают?
— Диковина.
— Эта Лизочка все суетится, бедная.
— Как это? Что вы думаете?
— Да, верно, все с этим Красиным возится.
— Ну бог знает что!
— Да отчего же.
Полинька Калистратова ни духом, ни словом не давала Розанову заметить, что она помнит о его признании. Все шло так, как будто ничего не было.
Лизу на этот раз они застали дома, и притом одну; Бертольди и Помады не было. Розанов осведомился о них и получил в ответ, что они поехали к Красину.
— А вы как же дома? — спросил он с притворным удивлением.
— Я делаю то, что я хочу, — отвечала Лиза.
Никак разговор не клеился.
— Вы больны сегодня, Лизавета Егоровна? — спросил Розанов.
— Нет, я здорова, — и сейчас же добавила: — Что ты, Полинька, как поживаешь, чем занимаешься?
— Ничем, мой друг; белье себе шью, понемножку поправляю кое-что.
— Этак твой капитал скоро иссякнет.
— Да, у меня остается пятьсот рублей.
— Гм! немного.
— Что делать.
Вышла довольно большая и довольно тяжелая пауза.
— Пойду на место, как оправлюсь немного.
— В гувернантки?
— Да, теперь я одна: везде могу быть.
— Все это очень непрочно.
— Да что ж делать, Лиза.
— И осуждает на вечное одиночество.
— Ну, уж об этом, душка, и говорить нечего, я давно с этим свыклась.
— Есть другие возможности устроиться независимо; например — самостоятельный труд.
— Надо иметь капитал, Лизавета Егоровна, чтоб было к чему приложить труд, а одними руками ничего не сделаешь.
— Нет, в Петербурге уже это устроивается.
— История! — крикнула, влетая, Бертольди.
— Что это вы? — спросила ее Лиза.
— Красин поспорил с Бычковым о верности; мнения разделились, и Красин разбил всех наголову; фактами доказал, что должно противодействовать этому застарелому понятию.
— О верности? — спросил Розанов.
— Да-с, о верности в браке. Красин всем доказал, что женщина не имеет права быть верною отсутствующему человеку.
— Ибо?
— Ибоона лишает тем полноты жизни других ее окружающих.
— Экая скотина.
— Кто это: Красин?
— Да, разумеется.
— Дмитрий Петрович, мы с вами старые знакомые, это правда; но это не дает вам права оскорблять при мне моих новых знакомых, — вспыльчиво произнесла Лиза.
— Этот шальной Красин — ваш друг?
— Прошу вас так о нем не выражаться! — еще вспыльчивее проговорила Лиза.
— Человек, проповедующий такой цинизм, может быть вашим другом?
— Я вам сказала, и более нам говорить не о чем. Бертольди, куда вы послали Помаду?
— Я ему велела зайти купить для вас стакан. Он там тоже спорил.
— Отвергал верность? — спросил Розанов.
— Нет, он с вами и со всеми отсталыми.
— Слава богу, что не с вами. А вы позволите откровенно спросить, Лизавета Егоровна, вы тоже за красинское мнение?
— Разумеется, — поспешила сказать Бертольди. — Предрассудки не должны останавливать женщину, желающую содействовать гражданскому успеху. Волокитством да любовью есть время заниматься только пустым идеалистам.