— Оттого… что она себя так странно аттестует.
— Как же это, позвольте узнать, она себя так аттестует, что даже родная сестра не может ее принять?
— Моя жена принадлежит к известному обществу, мы имеем свою репутацию, — надменно произнес Альтерзон.
Розанов посмотрел на барона, и еще страннее ему показалось, что даже черты лица барона ему не совсем незнакомы.
— Лизавета Егоровна такая честная и непорочная в своем поведении девушка, каких дай нам бог побольше, — начал он, давая вес каждому своему слову, но с прежнею сдержанностью. — Она не уронила себя ни в каком кружке, ни в коммерческом, ни в аристократическом.
— Я знаю, что она девица образованная.
— Но что же такое-с?
— Она живет в таком доме!
— Гм! Вы это говорите так, что, кто не знает Лизаветы Егоровны, может, по тону вашего разговора, подумать, что сестра вашей жены живет бог знает в каком доме.
— Да это почти все равно, — отвечал Альтерзон, топорщась индейским петухом.
Розанов вспыхнул.
— Ну, это только показывает, что до вас о житье Лизаветы Егоровны доходили слишком неверные и преднамеренно извращенные в дурную сторону слухи.
— Мы не собираем о ней никаких слухов, — процедил Альтерзон с презрительной гримасой.
— Впрочем, мы можем оставить этот спор, — примирил Розанов.
— Я тоже так полагаю, — еще обиднее заметил Альтерзон.
«А дьявол тебя побирай, жида шельмовского», — подумал Розанов, но опять удержался и заговорил тихо:
— Лизавете Егоровне очень нужны небольшие деньги.
— Она получает, что ей назначено.
— Да, но она хочет получить разом несколько более, в счет того, что ей будет следовать по разделу.
— По какому разделу?
— По разделу их наследственного имения.
Альтерзон оттопырил губы и помотал отрицательно головою.
— Как прикажете понимать это ваше движение? — спросил Розанов.
— Я ничего в этом деле не знаю. Я знаю только, что Лизавета Егоровна была непочтительная дочь к своим родителям.
— Так что же, она лишена наследства, что ли?
— Я так полагаю. На это есть духовное завещание матери.
— Это басни, — воскликнул Розанов. — Именье родовое, отцовское.
— Это до меня не касается.
— Конечно, — на это есть суд, и вы, разумеется, в этом не виноваты. Суд разберет, имела ли Ольга Сергеевна право лишить, по своему завещанию, одну дочь законного наследства из родового отцовского имения. Но теперь дело и не в этом. Теперь я пришел к вам только затем, чтобы просить вас от имени Лизаветы Егоровны, как ее родственника и богатого капиталиста, ссудить ее, до раздела, небольшою суммою.
— Какою, например?
— Ей нужны две тысячи рублей.
— И это вы называете небольшою суммою!
— Относительно. Для состояния, которое должна получить Лизавета Егоровна, и тем более для вашего состояния, я думаю, что две тысячи рублей можно назвать совершенно ничтожною суммою.
— Моего состояния никто не считал, — заносчиво ответил Альтерзон.
— Но вы известный негоциант!
— Так что ж! Мне мои деньги нужны на честные торговые обороты, а не на то, чтобы раздавать их всякой распутной девчонке на ее распутства.
— Что! — крикнул, весь позеленев и громко стукнув по столу кулаком, Розанов.
Альтерзон вздрогнул и бросился к сонетке.
Розанов ожидал этого движения. Одним прыжком он кинулся на негоцианта, схватил его сзади за локти.
— Ты знал Нафтула Соловейчика? — спросил он Альтерзона.
— Знал, — довольно спокойно для своего положения отвечал Альтерзон. — Соловейчик мне подарил несколько корректур, на которых есть разные поправки.
— Да, — ну так что ж?
— Ничего больше.
— А ничего, так гляди, разочти поверней: нам ведь нечего много терять, а ты небось отвык от śledzianej watrobi. [81]
Негоциант молчал.
— Так дашь, жид, денег?
— Не дам.
— Ну, черт тебя возьми! — произнес Розанов и посадил Альтерзона в кресло так, что даже пружины задребезжали.
— Не ворошись, а то будешь бит всенародно, — сказал он ему в назидание и взял шляпу.
В дверях кабинета показалась Софья Егоровна.
— Мне здесь послышался шум, — сказала она, распахнув драпировку.
— Ах, Софья Егоровна!
— Дмитрий Петрович!
— Сколько лет, сколько зим! Пополнели, похорошели, — говорил Розанов, стараясь принять беззаботный вид и не сводя глаз с сидящего неподвижно Альтерзона.
— А вы знакомы с моим мужем?
— Как же-с! мы давнишние, старые приятели с бароном.
— Видаетесь вы с Лизой?
— Да, мы друг друга не забываем.
— Она, говорят, сильно изменилась.
— Не все цветут, как вы!
— Полноте, пожалуйста! Я Женни видела: та очень авантажна и так одета. Она бывает в свете?
— Из него не выходит.
— Вы всё шутите. — А Лиза: боже мой, какую жизнь она ведет!
— Да, вот, чтобы перестроить эту жизнь, ей нужны взаймы две тысячи рублей: их вот именно я и просил у вашего благоверного, так не дает. Попросите вы, Софья Егоровна.
— Мне, — я, право, никогда не мешаюсь в эти дела.
— Ну, для сестры отступите от своего похвального правила; вмешайтесь один раз. Лизавете Егоровне очень нужно.
— И куда это Лиза девает свои деньги? Ведь ей дают каждый год девятьсот рублей: это не. шутка для одной женщины.
— Софья Егоровна, я думаю, у вас есть платья, которые стоят более этих денег.
— Да, это конечно, — проронила, несколько сконфузясь, Софи.
Розанов видел, что здесь более нечего пробовать.
— Прощай, голубчик, — сказал он с притворной лаской по-прежнему безмолвно сидевшему Альтерзону и, раскланявшись с Софьею Егоровною, благополучно вышел на улицу.
Розанов только Евгении Петровне рассказал, что от Альтерзонов ожидать нечего и что Лизе придется отнимать себе отцовское наследство не иначе как тяжбою. Лизе он медлил рассказать об этом, ожидая, пока она оправится и будет в состоянии равнодушнее выслушать во всяком случае весьма неприятную новость. Он сказал, что Альтерзона нет в городе и что он приедет не прежде как недели через две.
Наконец прошли и две недели. У Лизы недоставало более терпения сидеть сложа руки.
«Пока что будет, я хоть достану себе переводов, — решила она, — и если завтра не будет Альтерзона, то пойду сама к сестре».
Чтобы предупредить возможность такого свидания, которое могло очень неприятно подействовать на Лизу, Розанов сказал, что Альтерзон вчера возвратился и что завтра утром они непременно будут иметь свидание, а потому личное посещение Лизы не может иметь никакого места.
В одиннадцать часов следующего утра Лиза показалась пешком на Кирочной и, найдя номер одного огромного дома, скрылась за тяжелыми дубовыми дверями парадного подъезда.
Она остановилась у двери, на которой была медная доска с надписью: «Савелий Савельевич Папошников».
Здесь Лиза позвонила.
Опрятный и вежливый лакей снял с нее шубку и теплые сапожки и отворил ей дверь в просторную комнату с довольно простою, но удобно и рассудительно размещенною мебелью.
В этой комнате Лиза застала четырех человек, которые ожидали хозяина. Тут был молодой блондин с ничего не значащим лицом, беспрестанно старающийся бросить на что-нибудь взгляд, полный презрения, и бросающий вместо него взгляд, вызывающий самое искреннее сострадание к нему самому. Рядом с блондином, непристойно развалясь и потягиваясь в кресле, помещался испитой человечек, который мог быть решительно всем, чем вам угодно в гадком роде, но преимущественно трактирным шулером или тапером. Третий гость был скромненький старичок, по-видимому, из старинных барских людей. Он был одет в длинном табачневом сюртуке, камзоле со стоячим воротничком и в чистеньких козловых сапожках. Голубые глазки старичка смотрели тихо, ласково и спокойно, но смело и неискательно. Четвертый гость, человек лет шестидесяти, выглядывал Бурцевым не Бурцевым, а так во всей его фигуре и нетерпеливых движениях было что-то такое задорное: не то забияка-гусар старых времен, не то «петербургский гражданин», ищущий популярности. Лиза была пятая.