И рыдал, и рыдал приказчик Финогешка, тянучи долгий плач Иосифа, рассказывая по порядку, как:
и как Иаков:
Розанов не заметил, как понемножку, один за другим, все стали подтягивать певцу и гнусящим хором доканчивали плачевный стих.
— Смотрите, смотрите, Илья Артамонович-то тоже плачет, — шепнул Розанову умилившийся духом Андриян Николаев. — Это они всегда, про сына вспомнят и заплачут. Сын у них Матвей с француженкой закороводился и пропал.
— Где же он?
— Бог его знает. Был в Петербурге, говорят, а теперь совсем пропал. Приезжал с нею как-то в Москву, да Илья Артамонович их на глаза не приняли. Совестно, знаете, против своих, что с французинкой, — и не приняли. Крепкий народ и опять дикий в рассуждении любви, — дикий, суровый нрав у стариков.
Внимательно смотрел Розанов на этих стариков, из которых в каждом сидел семейный тиран, способный прогнать свое дитя за своеволие сердца, и в каждом рыдал Израиль «о своем с сыном разлучении».
«Экая порода задалась! — думал Розанов, рассматривая начинавших расходиться гостей. — Пробей ее вот чем хочешь! Кремни, что называется, ни крестом, ни пестом их не проймешь».
— Идемте? — спросил Лобачевский, подойдя к Розанову.
— Пойдемте.
Они стали прощаться.
— Ну, спасибо, спасибо, что покучились, — говорил Кануинников, тряся Розанову обе руки. — А еще спасибо, что бабам стомаху-то разобрал, — добавил он, смеючись. — У нас из-за этой стомахи столько, скажу тебе, споров было, что беда, а тут, наконец того, дело совсем другое выходит.
— Стомаха желудок означает, — вмешался Андриян Николаев.
— Дыть, чудак ты этакой! Теперь, как доктор разъяснил, так и мы понимаем, что желудок.
— Это и без них можно было понять по писанию. У апостола же Павла в первом послании, глава пятая, читаете: «К тому не пий воды, но мало вина приемли стомаха ради твоего и частых недуг твоих».
— Тс! Ах ты, башка с кишкам! Экой дар у него к писанию! — воскликнул удивленный и восхищенный Пармен Семенович и обратился к другим отходящим гостям.
Розанов, Лобачевский и Андриян Николаев вышли вместе и переулочка два прошли пешком, пока нашли извозчиков.
— Нет, этакую штучку-то пустить бы этак в оборот, — рассуждал, прощаясь у угла, Андриян Николаев, — богато.
— Да как же пустить? — спросил Розанов.
— Как? Одно слово: взял да и пустил. Теперь, к примеру скажем, я. Я небольшой человек, кто как разумеет, может и совсем человек маленький, а я центральный человек. У нас теперь по низовью рыбацкие артели: несколько сот артель одна, так что ж мне.
Розанов посмотрел ему в самые глаза.
— Вот слово-то, — произнес сквозь смех Андриян Николаев. — Чего только это стоит? — и, смеясь же, зашагал по переулку, увертываясь воротником лисьей шубы.
— Evrica, [53]Розанов, evrica! — восклицал Арапов, которого доктор застал у себя на другой день, возвратясь с ранней визитации.
— Что это такое обретено?
— Человек.
— Без фонаря нашли?
— Да, Диоген дурак был * ; ну их совсем, покойников… нехай гниют.
— Ну их! Человек найден, и баста.
— Да, а какой человек, скажу вам…
— «Великий Цезарь прах и…»
— «Тлен», — нетерпеливо подсказал Арапов и, надвинув таинственно брови, избоченился и стал эффектно выкладывать по пальцам, приговаривая: без рода и племени — раз; еврей, угнетенная национальность, — это два; полон ненависти и злобы — это три; смел, как черт, — четыре; изворотлив и хитер, пылает мщением, ищет дела и литограф-с! — Что скажете? — произнес, отходя и становясь в позу, Арапов.
— Где вы такого зверя нашли?
— Уж это, батюшка, секрет.
Розанов промолчал.
— Теперь сборам конец, начнем действовать, — продолжал Арапов.
Розанов опять промолчал и стал доставать из шкафа холодный завтрак.
— Что ж вы молчите? — спросил Арапов.
— Не нравится мне это.
— Почему же-с?
— Так: что это за жидок, откуда он, что у него в носу? — чер т его знает: Я и дел-то не вижу, да если б они и были, то это дела не жидовские.
— Как средство! как орудие! Как орудие все хорошо. Мы будем играть на его национальных стремлениях.
— Помилуйте, какие у жидка стремления!
— Что это вы говорите, Розанов! А Гейне не жид? А Берне * не жид?
— Да и Маккавеи * и Гедеон * были жиды, — были жиды еще и почище их.
— Так что ж вы говорите!
— Я то говорю, что оставьте вы вашего жидка. Жид, ктурый пршивык тарговаць цибулько, гужалькем, ходзить в ляпсардаку, попиратьця палькем, — так жидом всегда и будет.
— Пошел рефлекторствовать!
— Ну, как хотите.
— Хотите сегодня вечером к маркизе? — спросил Арапов, переменяя разговор.
— Нет, я сегодня буду спать: я всю ночь не спал, — отвечал Розанов.
— Где ж это вы были?
Розанов рассказал свое вчерашнее пированье у Канунникова, привел несколько разговоров, описал личности и особенно распространился насчет Андрияна Николаевича и его речей.
Арапов так и впился в Розанова.
— Как хотите, познакомьте. Вы должны познакомить меня с ним. Не ради любопытства вас прошу, а это нужно. У нас ни одного раскольника еще нет, а они сила. Давайте мне этого.
— Да вы увлекаетесь, Арапов. Я ведь вам говорю, с какой точки он на все смотрит.
— Это все равно-с, — возражал Арапов, — надо всем пользоваться. Можно что-нибудь такое и в их духе. Ну благочестие, ну и благочестие, а там черт с ними. Лишь бы на первый раз деньги и содействие.
«Зарницын нумер второй», — подумал Розанов, замкнув за Араповым дверь и ложась соснуть до обеда.
Дня через три Розанов перед вечерком мимоездом забежал к Арапову и застал у него молодого толстоносого еврейчика в довольно оборванном сюртучке.
— Нафтула Соловейчик, — отрекомендовал Розанову своего нового гостя Арапов.
Еврей неловко съежился.
— Вы из каких стран? — спросил доктор Соловейчика.
— Я из Курлянд * .
Розанов заговорил с Араповым о каких-то пустяках и, неожиданно обратясь к Соловейчику, спросил его по-польски:
— Вы давно в Москве?
— Już kilka mieś… [54]— начал было Нафтула Соловейчик, но спохватился и добавил: — Я совсем мало понимаю по-польски.
Розанов еще поддержал общий разговор, и у Соловейчика еще два раза вырвалось польское со? Русская же речь его была преисполнена полонизмов.
— Он из Бердичева или вообще из Заднепровской Украины, — сказал Розанов, прощаясь на крыльце с Араповым.
— Это вы почему думаете?