Маркиза взбеленилась; показывала ее всем по секрету и всех просила молчать.
Решено было, что в Москве уже сложилась оппозиционная сила.
Все было болезненно встревожено этою запискою; каждый звонок заставлял маркизу бледнеть и вздрагивать.
Только Арапов, Райнер и Розанов оставались спокойными.
Выходя от маркизы, Арапов много смеялся, Райнер упрямо молчал, а Розанов как-то словно расслабел, раскис и один уехал в свою больницу.
С тех пор Розанов, по выражению Арапова, начал отлынивать, и Арапов стал поговаривать, что Розанов тоже «швах».
Лобачевский только сказал:
— Это хорошо, что вы, Розанов, возвратились из бегов: а то Бек уж сильно стал на вас коситься.
Так прошло недели с две. Розанов только и отлучался, что к Бахаревым. Он ввел к ним в это время Райнера и изредка попадал на студентские сходки, к которым неведомо каким образом примыкали весьма различные люди.
Лиза то и дело была у маркизы, даже во время ванн, причем в прежние времена обыкновенно вовсе не было допускаемо ничье присутствие.
Между Розановым и Лизою не последовало ни одного сердечного разговора; все поглотила из ничего возникшая суматоха, оставившая вдалеке за собою университетское дело, с которого все это распочалось.
Общество было неспокойно; в городе шли разные слухи.
Варвара Ивановна Богатырева, возвратись один раз домой в первом часу ночи, была до крайности изумлена кучею навешанного в ее передней платья и длинною шеренгою различных калош.
Прежде чем лакей успел объяснить ей, что это значит, слух ее был поражен многоголосным криком из комнаты сына.
— Кто у молодого барина? — спросила она человека.
— Студенты-с.
Варвара Ивановна бросилась в залу.
— Где Алексей Сергеевич? — спросила Варвара Ивановна, остановясь посреди комнаты в чрезвычайной ажитации.
— Они там-с.
— Где?
— С господами. Там двери от молодого барина в кабинет открыли.
— Боже мой! — простонала Варвара Ивановна и опустилась на стул.
— Чего стоишь? Позови ко мне барина! — крикнула она через несколько минут человеку.
— Ну не глупец ли вы? Не враг ли вы семейному благополучию? — начала она, как только Алексей Сергеевич показался на пороге комнаты. — Затворите по крайней мере двери.
Богатырев затворил двери в переднюю.
— Что это такое? — спросила его с грозным придыханием Варвара Ивановна.
— Что? — робко переспросил Богатырев.
— Сходка? Да? Отвечайте же: сходка у них, да? Что ж вы, онемели, что ли?
— Да никакой нет сходки. Ничего там законопротивного нет. Так, сошлись у Сережи, и больше ничего. Я сам там был все время.
— Сам был все время! О создатель! Он сам там был все время! И еще признается! Колпак вы, батюшка, колпак. Вот как сына упекут, а вас пошлют с женою гусей стеречь в Рязанскую губернию, так вы и узнаете, как «я сам там был».
— Но уж нет, извините меня, Фалилей Трифонович! * — начала она с декламацией. — Вас пусть посылают куда угодно, а уж себя с сыном я спасу. Нет, извините. Сами можете отправляться куда вам угодно, а я нет. Извините…
— Да чем же я виноват? — казанскою сиротою произнес Алексей Сергеевич.
— Чем? И вы смеете спрашивать, чем? Двух молодых людей только что наказали, а вы потихоньку от жены учреждаете у себя сходки и еще смеете спрашивать, чем вы виноваты.
— Да это не я, а Сергей. Я с какой же стати… Это его знакомые.
— А! а! Вот вам и отец! Головою сына выдаю, мол: извольте его вам, только меня, седого дурака, не трогайте. Прекрасно! прекрасно! Вот отец так отец!
— Да что вы путаете? Кого наказали, и какая тут сходка?
— А о чем там говорят? — спросила Варвара Ивановна с придыханием и указывая большим пальцем руки в сторону, откуда долетали студенческие голоса.
— Об университетских порядках говорят.
— Как калоши ставить в швейцарской или что другое?
— Нет, о начальстве.
— Как его не слушаться?
— Нет, только о деньгах говорят.
— Ну да, то-то, чтоб денег не платить?
— Да.
— Это оборвыши эти рассуждают?
— Все говорят.
— А вы слушали?
— Да что же тут такого, право? Они рассуждают резонно.
Варвара Ивановна отодвинулась от мужа один шаг назад, окинула его взором неописанного презрения и, плюнув ему в самый нос, шибко выбежала из залы.
Оставив в зале совершенно потерявшегося мужа, madame Богатырева перебежала гостиную, вскочила в свой будуар и, затворив за собою дверь, щелкнула два раза ключом.
Алексей Сергеевич постоял в зале, на том самом месте, на котором давал отчет своей супруге, потом подошел к зеркалу, приподнял с подзеркального столика свечу и, внимательно осмотрев свое лицо, тщательно вытер белым платком глаза и переносицу.
Затем он потихоньку подошел к жениному будуару и взялся за ручку замка.
Дверь была заперта наглухо.
— Варвара Ивановна! — произнес, откашлянувшись, Богатырев.
Ответа не было.
— Варинька! — повторил Алексей Сергеевич.
— Что вам нужно здесь? — сердито крикнула из-за двери Варвара Ивановна.
— Я на минуточку.
— Нечего вам здесь делать.
— Да я хочу только посоветоваться, — умолял Богатырев, поспешно прикладывая ухо к створу дверей.
— Не о чем.
— Да что же делать? Я не знаю, что делать.
— Так я знаю, что нужно делать, — ответила Варвара Ивановна.
И Алексей Сергеевич слышал, как она перешла из будуар а в спальню и затворила за собой другую дверь.
В это же время в передней послышался топот и гомон.
Сходка расходилась.
Последние из комнаты Сержа Богатырева ушли Розанов и Райнер. Для них еще подали закусить, и они ушли уж в третьем часу утра.
Сергей Богатырев сам запер за ними дверь и, возвратясь, лег спать.
Варвара Ивановна на другой день встала ранее обыкновенного. Она не позвала к себе ни мужа, ни сына и страшно волновалась, беспрестанно посматривая на часы. В одиннадцать часов она велела закладывать для себя карету и к двенадцати выехала из дома.
Глаза у Варвары Ивановны были сильно наплаканы, и лицо немножко подергивалось, но дышало решимостью и притом такою решимостью, какая нисходит на лицо людей, изобретших гениальный путь к своему спасению и стремящихся осуществить его во что бы то ни стало.
Карета Варвары Ивановны остановилась сначала у одного большого дома неподалеку от университета.
Варвара Ивановна вошла в круглый, строго меблированный зал и сказала свою фамилию дежурному чиновнику.
Через две минуты ее попросили в кабинет.
Варвара Ивановна начала плачевную речь, в которой призывалось великодушное вмешательство начальства, упоминалось что-то об обязанностях старших к молодости, о высоком посте лица, с которым шло объяснение, и, наконец, об общественном суде и слезах бедных матерей.
— Но что же я могу сделать, сударыня? Ваш сын, слава богу, еще даже ни в чем не замешан, — возражал ей хозяин.
— Да, это правда; но он может быть замешан; его могут увлечь.
— Удержите его.
— Я вас прошу об этом. Я вас прошу защитить его.
— Да от чего же защитить? Помилуйте, я вас уверяю, его ни в чем не подозревают.
— Это все равно: он ходит… или может ходить на сходки.
— Уговорите его, чтоб не ходил.
— Разве они слушают?
— Вы мать, — он вас скорее всех послушается.
— Ах, разве они слушают.