При входе доктора старый лакей проснулся и толкнул казачка, который встал, потянулся и опять опустился на коник.
Розанову вся эта обстановка несколько напоминала губернские нравы.
— Дома генерал? — спросил он лакея.
— У себя-с, — отвечал старик.
— Могу я его видеть?
— Вы чиновник?
— Нет, не чиновник, — отвечал доктор.
— Пожалуйте;—ласково пригласил старик, вешая докторское пальто.
— Кто же доложит обо мне? — спросил доктор. — Надо доложить, что Розанов, за которым Александр Павлович присылал нынче утром.
— Пожалуйте, пожалуйте, докладывать не надо. Я вот только посвечу вам: генерал в своем кабинете, в мезонине.
Доктор, следуя за лакеем, прошел через залу, которая при минутном освещении обратила на себя его внимание крайнею простотою убранства; затем они повернули в коридор и стали подниматься по деревянной лестнице.
Дойдя до поворота, где лестница образовывала небольшую площадку, лакей со свечою остановился и, сделав доктору знак, пропустил его вперед.
Доктор один, без провожатого, поднялся на вторую половину лестницы и очутился в довольно большой комнате, где за столом сидел весьма почтенный человек и читал газету.
При появлении доктора человек встал, окинул его с ног до головы спокойным, умным взглядом и, взявшись за ручку одной из боковых дверей, произнес вполголоса:
— Пожалуйте.
В отворенную дверь Розанов увидел еще бо́льшую комнату с диванами и большим письменным столом посредине. На этом столе горели две свечи и ярко освещали величественную фигуру колоссального седого орла.
Этот орел был генерал Стрепетов.
Генерал Стрепетов сидел на кресле по самой середине стола и, положив на руки большую белую голову, читал толстую латинскую книжку. Он был одет в серый тулупчик на лисьем меху, синие суконные шаровары со сборками на животе и без галстука. Ноги мощного старика, обутые в узорчатые азиатские сапоги, покоились на раскинутой под столом медвежьей шкуре.
При входе доктора генерал поднял голову, покрыл ладонью глаза и, всмотревшись в гостя, произнес:
— Прошу покорно.
Доктор поклонился.
— Очень благодарен, что пожаловали, — сказал опять Стрепетов и, указывая на стул, стоявший сбоку стола, добавил: — прошу садиться.
Доктор ничего не отвечал и молча сел на указанный ему стул.
Стрепетов вынул из кармана синий фуляр с белыми кольцами, осмотрел его и, громко высморкавшись, спросил:
— Вы ведь из революционеров?
Розанов смешался.
Стрепетов, свертывая платок, взглядывал исподлобья на Розанова.
— Это нехорошо отрекаться от своего звания, — заметил Стрепетов после довольно долгой паузы.
— Я не знаю, что вы хотите сказать этим? — проговорил смущенный Розанов.
Стрепетов посмотрел на него и, не сводя своего орлиного взгляда, сверкавшего из-под нависших белых волос, начал:
— Я вас сконфузил. Это утешительно: значит, вы действительно еще русский человек, своего смысла не утратили. Чувствуете, что затевают дело неладное.
Доктор выжидал, что будет далее.
— Р-е-в-о-л-ю-ц-и-я! — произнес с большою расстановкою Стрепетов. — Это какое слово? Слышится будто что-то как нерусское, а? С кем же это вы хотите делать революцию на Руси?
— Вы мне, Александр Павлович, уже раз заметили, что я отрекаюсь от своего звания, а мне и еще раз придется отречься. Я никакой революции не затеваю.
— Верю. Ну, а другие?
— Почем же мне знать, что думают другие! «У всякого барона своя фантазия».
— У всякого есть свой царь в голове, говорится по-русски, — заметил Стрепетов. — Ну, а я с вами говорю о тех, у которых свой царь-то в отпуске. Вы ведь их знаете, а Стрепетов старый солдат, а не сыщик, и ему, кроме плутов и воров, все верят.
— И я вам верю, — произнес Розанов, смело и откровенно глядя в грозное лицо старика.
Теперешний Стрепетов был не похож на Стрепетова, сидевшего вчера на лавочке бульвара. Он был суров и гневен. Умный лоб его морщился, брови сдвигались, он шевелил своими большими губами и грозно смотрел в сторону из-под нависших бровей. Даже белый стог волос на его голове как будто двигался и шевелился.
«Недаром тобой детей-то пугали», — подумал Розанов, сидя спокойно и храня мертвое молчание.
Это тянулось несколько минут.
— Асессор! — крикнул наконец Стрепетов, ударяя два раза в ладоши.
По лестнице раздались шаги спускающегося человека, потом по ней кто-то быстро взбежал, и в комнату вошел казачок.
— Прикажи подать чаю, — велел Стрепетов, и опять водворилось молчание.
Через десять минут подали генералу большую чайную чашку чаю, а Розанову стакан.
— Вы и должнымне верить, — раздражительно произнес Стрепетов, проглотив два глотка чаю.
— Я вам и верю, — отвечал Розанов.
— Со мной нечего бояться откровенности. Откровенничаете же с кем попало, лишь бы вам потакали по вас.
— Я с вами готов быть совершенно откровенным, — спокойно произнес Розанов.
Генерал взглянул на него и потребовал себе другую чашку чаю.
Он, видимо, обезоруживался, но оставался чрезвычайно возбужденным и серьезным.
— Кто ж это у вас коноводом? Кто этим делом коноводит?
— Я хочу отвечать вам, Александр Павлович, совершенно откровенно, а мой ответ опять вам может показаться уверткой: никакого коновода я не знаю, и никто, мне кажется, ничем не коноводит.
Стрепетов взглянул на доктора, потом хлебнул чаю и проговорил:
— Ну, это значит еще умнее.
— Так оно и есть, как я говорю.
— А какой это иностранец тут у вас сидит?
— Верно, вы изволили слышать о Райнере?
— Может быть. Что ж оно такое этот, как вы его называете, Райнер?
— Очень честный и умный человек.
— Отзыв завидный. Вы его хорошо знаете?
— Утвердительно на этот вопрос отвечать не могу; но мы приятели.
— А-а?
— Да.
— Откуда ж у вас началось с ним знакомство?
Доктор рассказал в общих чертах все, что мы знаем.
— И вам не пришло в голову ничего разузнать, чего он сидит здесь, в России?
— Он очень скрытен.
— Значит, один за всех молчит. Ну-с, а если он?..
— Это клевета, Александр Павлович, это невозможно: я головою отвечаю, что он честный человек.
— Ну, с головою-то, батюшка, не торопитесь: она ведь пока одна у вас. Ведь не за деньгами же он приехал?
— Нет.
— Значит, что же он такое?
— Если вам угодно… пожалуй, революционер.
— Ну да, социалист, конечно. Другого-то ведь ничего быть не может.
Доктор промолчал.
— Ну вот. А говорите; умный человекон; какой уж тут ум.
— Эх-ма-хма! — протянул, немного помолчав и глубоко вздохнув, Стрепетов. — Какие-то социалисты да клубисты! Бедная ты, наша матушка Русь. — С такими опекунами да помощниками не скоро ты свою муштру отмуштруешь. — Ну, а эти мокроногие у вас при каких же должностях?
— Вы говорите о…
— Ну, о ваших француженках-то.
— Ни при каких, мне кажется. Болтают и только.
— Экие сороки! Нет, ей-ей, право, это начальство совсем без сердца. Ну что бы такое хоть одну из них попугать; взять бы да попугать блох-то.
— Да взять-то не за что.