— Я не в форме, — сказала она. — И вообще, Геня…
Тон был непривычно жестким. Геннадий насторожился.
— Мне не нравится твой образ жизни. Мне не нравится этот отпуск. Она сидела, маленькая за большим столом, и с каждой фразой энергично пристукивала карандашом по столу, лицо ее выражало боль и решимость. — Мне не нравятся твои знакомые. И мне это все надоело.
— Откуда ты знаешь моих знакомых?
— Видела вчера. Что это такое? Откуда взялось? Что за шпана около тебя?
— Никакая не шпана. Обыкновенные ребята… В чем дело? Ты не хочешь, чтоб я ехал? Но почему? Каприз с твоей стороны…
— Ты посмотри на свой пиджак. Да ты в зеркало, в зеркало, это курам на смех, такая длина… А поповские патлы для чего? Я спрашиваю — патлы зачем?
— Ну, мода…
— Чья мода? Не знаю такой моды.
— Ну, стиль… Мало чего ты не знаешь! Тебе непременно нужно, чтобы я был похож на всех.
— А тебе и твоим дружкам — лишь бы не быть похожими?
— А что?
— Для чего вам быть непохожими? Чтобы отделиться? От кого отделиться? Ты соображаешь — от кого?
— Фу-ты, из мухи слона… Да я на юге подстригусь. Завела об ерунде… Нет денег — ну и нет, обойдусь, а при чем тут пиджак, патлы…
— При чем — а вот при том! — сказала она и, стукнув, сломала карандаш. — Нарочно не хочешь понять, что тебе говорят! Какое ты имеешь право — без сохранения содержания? За чей счет? За мой? Зинаидин? Сашин?.. Ты сколько месяцев за пятилетку отработал? На проценты с какого такого капитала живешь? Чужим трудом живешь! Кто ты есть? Цель у тебя какая? Назначение твое? Можешь ты подумать наконец?..
Она все повышала голос, приходя в ярость, — ну вы подумайте, не вдолбишь ему, дурак он, что ли!.. Он рассердился:
— Пришел проститься по-хорошему… в кои веки что-то удалось… и на тебе, опять сцена! Жизни нет!.. Непременно живи так, как вам хочется…
— Кому это — «вам»?!! — крикнула она, вскочив, и уже не карандашом кулаком ударила по столу так, что услышали в приемной. — Отделяешься? Отказываешься? Мы, значит, особо, а ты — особо?.. Эй, Генька! Смотри!.. — прокричала она бешено. — Под ноги погляди — куда идешь-то!..
Быстро вошла секретарша.
— Дорофея Николавна, вас к телефону, Дорофея Николавна, успокойтесь, — заговорила она…
Движением руки Дорофея велела ей молчать.
— Придешь ко мне, когда станешь человеком! — сказала она Геннадию. А пока не человек — не показывайся. Хватит с меня. Иди!
— Ах, так!.. Ладно! — сказал он и вышел.
— Ох, да что же мне делать! — простонала она, стиснув руки. — Какими словами говорить!..
Почувствовала — ноги не держат; опустилась на стул и подперла голову. Секретарша, испуганная, совала стакан:
— Дорофея Николавна, выпейте водички, что это вы, почернела даже вся, выпейте, расстроили вас…
— Явится — не пускать, — сказала Дорофея, еще задыхаясь. Глотнула воды и заплакала горячими слезами. — Вот видите, Тася, как… Сердце отдала — и видите, что получилось…
— Черт знает что! — фыркал Геннадий, шагая по улицам. Он не придал чересчур большого значения тому, что только что произошло: понервничала мать, а сейчас уж, наверно, одумалась и кается; не может она прогнать его всерьез… Но — кому приятно все-таки выслушать такое, как он выслушал? Да еще в учреждении, при секретарше, — на весь город пойдет… И погода испортилась, день помрачнел, забрызгал частый дождь, а Геннадий, как на грех, был без плаща. Эх, ну ладно, как-нибудь доживем этот неудачный день. Завтра утренним поездом — тю-тю, поехали!.. Одесса, Батуми, каюта первого класса, знакомства, шелковые пижамы, всего-то раз я был на юге, — когда мы с матерью ездили?.. В тридцать девятом, мне четырнадцать лет было, что я в этом юге понимал…
Так, утешаясь мыслью о предстоящих развлечениях, он дошел до автобазы. Требовалось заглянуть туда еще на четверть часа, чтобы подписать акт о передаче имущества. Отворив дверь диспетчерской, где две девушки одновременно разговаривали по телефону, Геннадий остановился: у стены на деревянном диване сидела Лариса, держа на коленях сумочку и зонтик.
«Что, и эта сделает сцену? Или попытается возобновить отношения?» Геннадий был убежден, что стоит ему захотеть, и Лариса бросит невзрачного человечка, что был с нею на вокзале, и вернется к нему, Геннадию. Смешно представить себе, чтобы после такого мужа она полюбила того человечка.
— А! — сказал он, мотнув головой. — Здравствуй.
— Здравствуйте, — ответила она, вставая. Руку не протянула. — Мне надо с вами поговорить.
— Ну, что ж, — сказал он, — заходите. — И отворил перед нею дверцу в закуток, носящий название кабинета: узкое, в ширину окна помещение за деревянной перегородкой, обставленное убого — стол, два стула и на стене железный прут с наколотыми на него бумагами, — поработала бы мать в таких условиях, у нее вон какой кабинет.
— Садитесь. — На «вы» так на «вы», оно и лучше: разошлись и соблюдаем дистанцию. Видимо, она не по поводу возобновления отношений. И сцены, кажется, не будет, спокойно держится Лариса.
В ней не было заметно волнения, только некоторая скованность. Солидней стала: развилась грудь, округлилась шея, движения плавные. Н-да, вкус у меня всегда был. Она понравилась ему, он принялся кокетничать: откинул волосы, засвистел, сделал интересно-задумчивое лицо. Она поглядела равнодушно на эти манипуляции и сказала:
— Я по делу. Нужно оформить развод.
Перестав свистеть, он кивнул с готовностью: можно оформить, почему не оформить…
— Можно и по одностороннему заявлению, — продолжала она, — но лучше, чтобы и вы подписали. Юрист составил заявление, я принесла. — Она достала бумагу из сумочки. Очень выигрывает женщина, когда у нее глаза не на мокром месте…
— Где подписать?
— Вот здесь подпишите.
— Здесь? Ага.
Он взглянул на нее долгим взглядом и с удовольствием увидел, что она краснеет.
— Так здесь, значит.
— Да, да.
«И с этим человеком я была близка», — подумала она с отвращением, в точности расшифровав его жесты и взгляды.
Она долго откладывала бракоразводные формальности, чувствуя страх перед необходимостью рассказывать посторонним людям, судьям, о перипетиях своей несчастной семейной жизни и, рассказывая, снова и публично пережить всю эту горечь и грязь. Но теперь подумала: очень хорошо, что наконец решилась; лучше скорей через это пройти; только развязавшись окончательно, освобожусь от постыдных воспоминаний.
— А как вы сегодня вечером, — спросил Геннадий знакомым ей тоном ласкового снисхождения, подписав бумагу и возвращая ей, — не свободны?.. Может, сходили бы в ресторан? Чокнуться за развод…
— Вы глупы и грубы, — сказала она. — Больше ничего не могу вам сказать. — И вышла, не простившись и не поглядев.
Пришли дожди и осенняя скука улиц, по окраинам не пройти без калош. Правда, есть проблески: едва проглянет солнышко — начинает пахнуть мокрыми листьями, и живучая ромашка в расселине старой мостовой расправляет понурые лепестки и делает вид, будто ей предстоит тут красоваться еще бог знает сколько дней. И вообще жизнь идет, и в домике на Разъезжей готовятся к свадьбе, потому что никакие дожди не в силах воспрепятствовать людскому счастью, и осенью у нас в Энске празднуется столько же свадеб, сколько весной.
Юлька сидит на полу своей маленькой девичьей комнатки. Вокруг нее разложено все, что она накопила за девятнадцать без малого лет своей жизни. За девятнадцать лет человек, живущий на одном месте, накапливает, друзья мои, очень много. Любимые книги, фотографии, письма, школьные табели. Начатые и брошенные дневники. Театральные программки, брошки, коробки от конфет и флакончики из-под духов и одеколона. Незаконченное вышиванье, сломанные безделушки и мятые ленточки. И чего-чего нет в этом хозяйстве. Вот, например, этот маленький ключ: что он открывал? Не вспомнить. А вот записка. На ней фиолетовыми чернилами нарисовано сердце, проткнутое стрелой. Эту записку Юлька получила, когда была в четвертом классе. Ее написал один мальчик из пятого класса. Сердце толстое, немного кривое и очень лиловое. Но ведь жалко выбрасывать, правда?