— Что, моряк? — спросил он Чистякова, стоявшего рядом с ним на берегу. — Слыхал ты когда-нибудь такое? А?
Чистяков покачал головой, подмигнул озорновато, беглая усмешка тронула его губы под седыми усами.
— Вовремя нас направили к людниковцам! Теперь они тоже смогут участвовать.
С минуту командир и военный фельдшер постояли еще, с удовольствием прислушиваясь к шуму своих орудий.
— Ну, я побегу! — спохватился Хижняк. — Надо мне поскорее обратно. Сейчас уходит ледокол. На нем и отправлюсь.
Но «поскорее» на ледоколе не получилось: пришлось выручать буксирный пароход, поломавший руль и севший на мель в виду врага. Промучились с ним долго. Ледокол угрюмо ерзал, возился во льдах, а на душе у Хижняка росла тревога. Как там без него атакуют ребята? Справляется ли Наташа?
Когда Хижняк пробегал по берегу мимо знакомого раструба Долгого оврага, мимо штолен госпиталя, у него мелькнула мысль о Вареньке и Иване Ивановиче, но он не забежал к ним: «Ужо в другой раз».
У сплошной гряды берегового припая причаливали, отчаливали катера. Лед, плывший мимо переправ, беспрерывно мельчился взрывами бомб и снарядов, разламывался движением судов, и волгари старались использовать водный путь до последней возможности.
«А где она для нас, последняя-то возможность? — спросил себя Хижняк. — Будут ходить суденышки, покуда не вмерзнут в торосы».
Вернувшись на свою позицию, фельдшер не стал отдыхать, а сразу, после разговора с Наташей начал собираться на передовую. Он сбросил кирзовые сапоги, подвернул удобнее шерстяные портянки, присланные женой с меховыми охотничьими перчатками и теплым бельем. Перчатки Денис Антонович берег на случай морозной погоды, а белье отдал ребятишкам, день и ночь безвыходно сидевшим под развалинами в сыром подвале. Он надел подшлемник и каску, подпоясался ремнем, санитарную сумку — через плечо, кусок хлеба — за пазуху, вышел из блиндажа и, согнувшись, мелкой рысцой побежал по траншее в сторону цеха ширпотреба, где шла горячая перепалка.
— Прибыл опять в ваше распоряжение, товарищ командир! — серьезно отрапортовал он Логунову, выглянувшему из наблюдательного пункта.
— Действуйте! — крикнул Логунов охрипшим голосом.
Логунов был рад возвращению друга из опасной поездки, и улыбнулся бы ему, и поговорил бы, порасспросил, но не до того было сейчас командиру батальона: время уже приближалось к двенадцати, а даже на шаг не удалось потеснить врага: фашисты отвечали яростными контратаками. Заметил уже Логунов, что и на соседних участках не продвинулись наступавшие советские бойцы, но это совсем не успокаивало его.
— Что же это вы плохо наступаете? — с нешуточным укором сказал Хижняк Коробову, найдя его в «старой», вчерашней траншее.
— Наступаем, да не поддаются! — сурово ответил Коробов и добавил сдержанно: — Володе Яблочкину ногу оторвало осколком.
— Ах ты, горе! — Хижняк сразу притих, заметил, как дрогнули губы у Коробова, и перевел разговор: — Нечаев остался у Людникова для связи. Вечером должен быть обратно.
— Должен быть! — Коробов скупо усмехнулся.
— А что ты думаешь? Семен проберется! Наташу видел? — уже запросто, по-домашнему спросил Хижняк. — Нервничает что-то. Где она сейчас?
Коробов кивнул в сторону левого фланга. Даже при упоминании о любимой девушке лицо его не оживилось: из-за Володи он был ужасно расстроен, и очень уж напряженное положение создавалось на позиции.
— Пункт сбора раненых прежний, под нагревательной печью, — сказал он. — И вторую тоже вам отдали.
Убежища под печами, о которых говорил Коробов, обращенные выходами к берегу, были самыми надежными укрытиями на этом участке. Перед черными кубами печей лицом к врагу стоял громадный штамповальный станок, похожий на медведя, поднявшегося на дыбы и высоко занесшего мощную лапу.
Хижняк заглянул в укрытия, проверил, как идет переноска раненых, и пустился в обход по шумно гудевшему цеху. Снаряд ударил в кирпичную перегородку, взорвался, полетели кирпичи, посыпался щебень, облако пыли поползло в холодной мгле. Фельдшер отряхнулся, передохнул и двинулся дальше. Перевязывая раненых, он думал о Наташе, жалел ее и досадовал на нее.
Потом красноармейцы снова двинулись в атаку. Хижняк вместе с двумя санитарами стаскивал раненых в блиндаж под печью. Когда он полз со своей ношей, ему было жарко, но когда приходилось отсиживаться в какой-нибудь ямке, холод пробирал в шинели до костей. День выдался ветреный и студеный. Гремели на ветру среди развалин листы кровельного железа; спутанная проволока арматуры и погнутые взрывами балки угрожающе раскачивались над головой; то и дело рушились остатки стен и перекрытий.
— Вот погодка! — сказал Хижняк, в минуту передышки присаживаясь в укрытии, чтобы прочесть только что полученное письмо от жены.
«Здравствуй, дорогой мой Деничка!» Хижняк, почерневший от худобы, загара и копоти, даже зажмурился, охваченный волнением, словно услышал наяву любимый голос, часто звавший его в беспокойных солдатских снах.
«Как Наташа ждет тебя! — писала Елена Денисовна. — Я думала: забудет. Совсем ведь крошкой ты оставил ее. Ан нет! Каждый день вспоминает. Ох, Деня!.. Знаю, надо терпеть. Горжусь, что ты там, но другой раз одолеет тоска, места себе не найдешь!
Знаем ведь, чувствуем, каково вам достается!» В этом месте что-то было вычеркнуто.
«Что же Лена тут написала? — подумал Хижняк, досадуя. — Разве насчет второго фронта выразилась…»
«Новостей особых у нас нет, — писала дальше Елена Денисовна. — Только нынче бухгалтера Пряхина ушибло на охоте упавшей лесиной. Покалечило очень. Теперь он не работник, и наша Пава Романовна пошла на производство телефонисткой. Ведь трое детей да мать-старуха, на одну пенсию мужа не раскатишься. Тем более — жить привыкли на широкую ногу. Впрочем, с Павы все как с гуся вода: не унывает. Такая же халда, как была. Хочет перейти в ресторан заместителем директора. Пиши, Деня, почаще. Знаю, некогда тебе, да уж очень трудно, когда весточки долго нет. Целуем тебя. Твоя жена и дети».
Под последней строчкой письма художество Наташки: кривой дом, с которого сползает крыша, кривые кресты вместо окон, но трубы на месте. Из труб дым, конечно, и завитульками, и прямыми росчерками, словно в трубе взорвалась граната.
Только Хижняк собрался написать ответ, как послышались свистки наблюдателей и топот множества ног, гулкий на мерзлой земле. Началась контратака: фашисты лавиной потекли к цеху ширпотреба.
— На месте топчемся, но и тому уже рады, — сказал мрачный Коробов, присаживаясь у телефона в закрытом окопе.
— Застряли на подъеме и никак свой воз не вытянем, — сочувственно поддакнул измученный Хижняк.
— Что? — кричал кому-то Коробов. С минуту он молчал, тиская трубкой юношески тугое покрасневшее ухо. — Сейчас дадим!
Он еще пошумел у телефона, обернулся через плечо.
— Погоди, Денис Антонович! — И опять слушал, наклонив голову, исподлобья посматривая на Хижняка да приговаривая отрывисто. — Слушаю. Есть послать. Будет сделано, товарищ командир… — Ну, Денис Антонович, — сказал Коробов, положив трубку. — Товарищ Логунов дает приказ: из фельдшеров тебя разжаловать и перевести в военные, а на твое место Наташа встанет. Примешь группу, которой командовал Яблочкин. Стой, стой! Куда же ты? Давай сюда санитарную сумку. Разжаловали ведь тебя из медиков! Вот тебе оружие из моего склада. — И Коробов, приняв из рук немножко растерявшегося Хижняка сумку, подал ему новенький автомат, связку дисков и мешочек с гранатами. — Будешь пока под моим началом водить в бой группу закрепления. Но сделать нам надо так, чтобы не топтались мы, как сегодня, а каждый день закреплялись на новом месте, отдавливая немцам пятки. Рвать будем нашу землю у них из-под ног! — почти свирепо закончил Коробов, но тут же нежно обнял бывшего фельдшера и поцеловал из щеки в щеку. — Иди, Денис Антонович, действуй!