«У кого поднимется рука расстрелять десять мальчишек за коробку сигарет?»
Свидетель обвинения — дети, похожие на старичков!
Да, об этом тоже напишет в свою газету Ольга.
Крепко сжав губы, она смотрела вниз, на речную излучину, где по разломанному взрывами льду, по мосту, наведенному советскими саперами еще в дни отступления, спешили передовые отряды наступавших, катились танки, облепленные десантниками.
Потом, в степях, уже за Вертячим, Ольга увидела большую толпу безоружных немецких солдат, бежавших с поднятыми руками навстречу красноармейцам. Можно было подумать, что это ловушка… Ведь ходили же в атаку гитлеровцы, прикрываясь мирным населением, которое гнали впереди. Но здесь было иное: вслед бегущим строчили пулеметы, косили их беспощадно! И красноармейцы потеснились в недавно отбитых траншеях, когда перебежчики начали прыгать к ним. Несколько немцев оказалось недалеко от Ольги… Все они молчали, быстро дыша, отчаянно блестя глазами; только один, лет тридцати, с густым румянцем, выступившим пятнами на горбоносом лице, хватая воздух ртом и задыхаясь, твердил, не находя нужных слов:
— Рур, Эссен. Шахта. Я — шахта. — И совал себе под ложечку согнутой ладонью. — Я — шахта!
— Ясно! — угрюмо сказал командир части и оглянулся на Ольгу: — Понимаете по-ихнему?
Ольга со школьной скамьи помнила много немецких слов, закрепленных разговорами с Иваном Ивановичем.
Правда, в рассеянности вместо «будьте спокойны» она сказала «пожалуйста», но дальше грамотно объяснила, что пленные могут не опасаться за свою жизнь, и растолковала, куда им двигаться. Все время, пока она стояла возле перебежчиков и смотрела в их словно застывшие, ожидающие глаза, ее мучило ощущение нереальности. Видела уже корреспондент Строганова огромные колонны сдавшихся в плен немцев, румын, итальянцев. Но вот стоят рядом немецкие солдаты, и надо разговаривать с ними, а они смотрят на тебя, как прилежные школьники.
«Я — шахта!» — и этот жест: рука совочком, показывающая себе под ложечку.
А вот свастика на грязном шлеме и весь отталкивающий облик смертельного врага. Как согласовать два таких представления?
Но бойцы для себя уже согласовали и говорят просто:
— Что ж, не все у них сволочи. Сколько таких, которым податься было некуда. Мобилизовали — и точка. Шахтер, рабочий — свой человек.
И уже кто-то сует шахтеру из Эссена ярко расшитый кисет и клочок бумаги:
— Давай закуривай.
Ольга смотрит и думает, думает. Ведь так же и хутор Вертячий: когда взяли его и расположились в нем, он сразу представился иным, чем с высот правобережья: хлынули по его изрытым улицам свои бойцы, свои танки и пушки, стал своим и хутор, обычный, пострадавший от войны советский поселок.
Она прошла по тропинке между валами из снега, юркнула в блиндаж и пробралась к столу, на ходу доставая из сумки блокнот. Надо было написать заметку о лучшем связисте дивизии. Но лучший связист оказался почти неуловимым, и корреспондент Строганова приложила немало усилий, чтобы разыскать его.
Теперь он сидел перед нею, простой, немножко смущенный парень с кирпично-красным от мороза лицом и серыми глазами. Большие руки его, обветренные и, как у мальчишки, покрытые цыпками, смирно лежали на краю стола. На круглых щеках следы обморожения, похожие на свежие ожоги.
На вопросы он отвечал довольно охотно, но заметно волновался: то поглаживал стриженую голову, то поправлял под ремнем гимнастерку, стягивая ее сборками назад, и снова выкладывал руки на стол. Над верхней губой его, еще незнакомой с бритвой, проступил пот.
— Работа наша, конечно, беспокойная. Но тут ведь никому покоя нет, — говорил он чуть сипловатым, тоже обветренным тенорком. — Раз провод порван, нам не приходится выжидать, когда стрельба утихнет. Ну и ползаем под огнем в любое время и в любую погоду. Сколько раз восстанавливал связь в последнем бою? Сам сбился со счета, должно быть, раз тринадцать. Да и так пришлось: с полчаса лежал на проводе. Как вышло? Очень просто. — Рука связиста опять потянулась к несуществующей прическе. — Мы в окоп возвращались, то есть я возвращался со своей катушкой. Весь материал уже израсходовал. Гляжу — опять обрыв. Взял концы, стянул, — связать нечем. Подключился — враз голоса. Серьезный разговор. Ну, я и отдежурил под обстрелом… Лежал, пока ребята не выручили…
— Там и обморозились?
— Это-то? Пустяки! В соседней дивизии связиста убили, когда он так лежал. С проводом в зубах умер. А руки никак нельзя не признобить: в варежках проволоку не соединишь. Наше дело какое? Подполз, нашел — и чтобы все мигом. Иначе нельзя: связь — нерв боя.
Ольга торопливо записывала и думала: «Вчера я дала заметку о герое-пулеметчкке, третьего дня — об артиллеристах: о лучшем наводчике батареи. С каким уважением все они говорят о своей боевой работе, стараются отметить значение рода оружия: артиллерия — бог войны, связь — нерв боя! А в самом деле настоящий нерв!»
Женщина-корреспондент расспросила связиста и о походной жизни, о товарищах, пока пот не прошиб его по-настоящему. Парня даже в жар бросило, и лицо у него запылало, как маков цвет. Видно, легче было совершать подвиги, чем рассказывать о них! Поблагодарив и отпустив его, Ольга задумалась. Обстоятельства складывались так, что с начала наступления она нигде не встретила Таврова. Как две былинки, подхваченные могучим потоком, неслись они в одном направлении, но каждая сама по себе. Теперь уже совсем близко лежал растерзанный, но не сдавшийся Сталинград, и все мысли наступавших людей были сосредоточены на нем. Трудности предстояли немалые.
Надо было записать еще кое что: «Почти семь недель миновало с тех пор, как мы двинулись в наступление. Оно шло иногда так стремительно, что немецкие самолеты, взлетевшие час назад, приземлялись снова на аэродромы, уже занятые нами».
Подперев подбородок кулаком, Ольга засмотрелась на огонек коптилки, не видя его. Какие перемены произошли в ней самой за это время? Старше стала она и серьезнее. Лицо ее заветрело, потемнело от загара, и на нем ярко выделялись зеленые, вдумчиво-пытливые глаза.
«Сегодня фашисты опять отклонили ультиматум о сдаче. Неужели они не сознают безнадежности своего положения?!»
Положив блокнот в полевую сумку, Ольга, снова одолеваемая беспокойством, выбралась из блиндажа. Может быть, гитлеровцы еще одумаются.
Стояла лунная морозная ночь. Черные на освещенном снегу, виднелись обрывы близких балок, за которыми находился враг. Далеко растянулась в белой степи линия вражеской обороны. Но гитлеровцы, видимо, твердо решили не складывать оружия: враждебно затаились, ждут…
Щурясь от жгучего степного ветра, Ольга осмотрелась. Батареи безмолвствовали, не слышно было и посвиста пуль. Но пехота уже подползала скрытно в маскхалатах, подтягиваясь к позициям фашистов по снежным траншеям на дистанцию стремительной атаки, наводчики уже направляли орудия на заранее намеченные цели. Степь вокруг, казалось, была охвачена раздумьем. Только резко, громко звучали советские радиорупоры, расставленные по всему переднему краю: агитаторы на немецком языке призывали противника к благоразумной сдаче в плен. Но они взывали напрасно…
Генеральный штурм начался залпом тысяч орудий, минометов и «катюш».
И еще полмесяца шли жестокие бои.
Шумели над степью метели, падали снега, но не могли они заровнять ямы воронок и скрыть убитых, оставленных на степных просторах. Повсюду виднелись глыбы подорванных танков, торчали обломки самолетов. Вся в черных пятнах лежала обожженная войной степь. В ясные дни, когда солнце по-южному сияло над нею в синеве неба, особенно страшно и больно было смотреть на нее. Но это была опять своя, советская земля.
А кольцо окружения становилось все теснее: пушки Донского фронта уже сливали свои залпы с залпами пушек армии Чуйкова, наступавшей с берега Волги.
Наконец-то передали Ольге письмо от Таврова, и она сразу села писать ответ.
«Листок бумаги как будто еще хранит теплоту твоих рук. Скоро прогремит салют нашей победы, и мы встретимся. Мы идем с тобою почти рядом, только ты впереди, а я в тылах. Знаешь работу в типографии… Пиши статейки да крути ручку машины. Поворот — газета. Поворот — газета. Сейчас наши ворвались в авиагородок на западной окраине Сталинграда, который представляет собою сплошные развалины.