— Что еще, коллега? — ласково спросил Решетов, пеленая широким бинтом плечо Варвары и прелестную грудь ее, полузакрытую косо сдвинутой смятой стерильной простыней.
— А вдруг осложнение, Григорий Герасимович? Ведь может быть и гангрена!
— Да, конечно. Надо бы сыворотки лошадиную дозу, и стрептоцид, и сульфидин. Жаль, что у нас нет еще чего-нибудь!
— Вы шутите?
— Отчего же не пошутить? Я всегда радуюсь, когда людям хорошо. Не смотрите на меня так жалобно! Вам это не идет, и Вареньке не понравилось бы… Ваше счастье, что она заснула после укола и не слышит, как вы покушаетесь на ее здоровье!
— Если бы ты видела, как он волновался, пока Григорий Герасимович делал ей обработку плеча и накладывал гипс! — задумчиво щурясь, рассказывала Софья Шефер Ларисе. — Я позавидовала ей, честное слово! Позавидовала и подумала: так ли просто будет для меня после войны создать себе новую семью? Ведь мне уже сейчас за тридцать, а сколько времени продлится война, и сколько еще за это время останется вдов… Кто сможет тогда вернуть нам утраченное женское счастье?
Лариса молчала, сосредоточенно разглядывая какой-то невидимый Софье изъян на рукаве своей гимнастерки.
— Нет, ты понимаешь, Лариса! — Черные глаза Софьи Шефер блеснули мягко и влажно. — Как сразу сказывается любовь! Григорий Герасимович был потрясен самообладанием Аржанова, когда тот делал операцию своей бывшей жене. А тут по сравнению с тем ранением — пустяки. Боль, конечно, отчаянная — задето плечевое нервное сплетение, — но опасности-то для жизни нет. А у дорогого Ивана Ивановича и нервозный тик в лице, и глаза вот такие. — Софья показала пальцами, какие круглые, большие глаза были у Аржанова. — И все осложнения ему мерещатся. Правду говорят — мы, врачи, самые скверные пациенты: стоит заболеть врачу или его ребенку, так мнительности нет предела.
Фирсова все молчала, только склонялась да склонялась над грубым фронтовым столом, возле которого они обе сидели. И вдруг заплакала, уткнувшись лицом в ладони.
— О чем ты? — спросила озадаченная Софья, нежно и крепко обнимая ее вздрагивающие плечи. — Слушай! Неужели правда то, о чем я сейчас подумала?
— Нет, нет. Только не это. — Лариса сразу перестала плакать, всей негодующей пылкостью ответа подтверждая догадку Софьи. — Если бы я хотела… Но ты ведь знаешь, как я вела себя.
Она провела мокрыми ладонями по лицу и волосам, отбрасывая назад пышные пряди. Губы ее жалко кривились. Но молчать теперь она уже не могла.
— Ты правду сказала, Соня: кто вернет нам наше счастье? — с болью душевной вырвалось у нее. — До войны у меня было все, что нужно женщине. Сейчас со мной остался один Алеша. Теперь и у меня нет мужа, Сонечка!
— Он бросил тебя, Лариса? — вскричала Софья, вспомнив, какой до болезненности жалкой пришла однажды Лариса на работу.
Негодование, прозвеневшее в голосе Софьи Шефер, заставило Ларису вздрогнуть.
— Нет, он убит в бою три месяца назад.
— Как ты могла скрыть это от нас? Как тебе не стыдно?! — горячо упрекнула Софья, снова припоминая разительную перемену во внешнем облике подруги и свои попытки узнать, что с нею творится. — Ах ты дуреха, дуреха милая! — сказала она соболезнующе, вкладывая в это восклицание весь беспощадный смысл неожиданного откровения, который и не мог быть высказан иначе таким прямым человеком. — Не плачь! Не смей теперь плакать! У тебя есть сын, работа есть и, если хочешь, будет сестра, самая преданная, самая нежно-заботливая.
— Спасибо, Соня! Только никому не говори, что мой муж убит. Ты удивляешься, как я могла скрыть это от вас… Но ведь у меня ребенок. Его убьет известие о смерти отца. Потом, в другой обстановке, когда он станет крепче и старше, узнает все. А сейчас нельзя. Новое потрясение сломит его. Если ты расскажешь хоть кому-нибудь, это обязательно дойдет до Алеши.
— Я не расскажу, — мрачно пообещала Софья, но тут же вскочила, словно девочка. — Петух поет. Ей-богу, поет петух! — Легко пробежав по блиндажу, она распахнула дверь.
Теперь и Лариса услышала пение петуха. Значит, кто-то из мирных жителей уже обзавелся живностью. Голосистый зов птицы ворвался в подземелье, как призыв к радости.
— Хорошо! — торжествовала Софья. — По народным поверьям, когда запоет петух, сгинет, рассыплется нечистая сила.
— Здесь наоборот получилось! — сказала Лариса, улыбаясь сквозь слезы. — Сгинула нечистая сила, и запел петух.
— Да ты слушай, как он поет! — Софья зажмурилась, блаженно улыбаясь. — Даже музыка Шопена, даже романсы Чайковского не доставляли мне никогда такого удовольствия!
В это время в палате для легкораненых проснувшаяся Варвара светло и робко смотрела на Ивана Ивановича, сидевшего около ее постели.
— Почему вы дежурите возле меня? — спросила она. — Разве мне было очень плохо? Неужели некому подежурить, кроме вас?
— Ты столько ночей провела возле раненых, которых я оперировал!..
— Долг платежом красен? Да? — смущенно пошутила она.
— Это не долг. Мне с тобой очень хорошо, — ответил он без улыбки. — Ты жива, Варенька, и я счастлив! — Он взял ее здоровую руку, бережно и нежно прижал к губам. — Скажи, ты хочешь… навсегда вместе?
Она молча провела горячей ладонью по жесткому ежику его волос, по лицу и тихо засмеялась, чуть морщась от боли, обаятельная в непосредственном выражении своего большого чувства.
Первого февраля 1943 года южная группа гитлеровцев в центре города перестала существовать: Паулюс со всем штабом сдался в плен. На другой день была вынуждена прекратить сопротивление северная группа в районе заводов. В городе наступила удивительная тишина. Повсюду затрепетали на ветру красные полотнища: бойцы с риском для жизни взбирались на стены развалин, на фермы разбитых цехов, лишь бы повыше поднять дорогие сердцу флаги. И сразу зазвучали на загроможденных улицах песни, заиграли гармони, пошла пляска. Плясали «русскую» с удалой присядкой, с лихим присвистом, плясали развеселый гопак, стремительную, как полет горного орла, лезгинку. Все, кто воевал в Сталинграде, веселились от души. Не обходилось, конечно, без выпивки, и тогда еще громче раздавались стук солдатских сапог и задорные частушки. Война не кончена. Еще долго придется драться с фашистами, но здесь, в Сталинграде, им уже не бывать.
— Теперь будем гнать фрицев до самого Берлина, — говорили солдаты.
— Гуляй, братва, а завтра опять в поход. Фронт-то, вон он где шагает!
Звонко вторили, звенели женские голоса. И рыдания слышались: мирные жители с котомками за плечами, с санками, груженными домашним скарбом, уже бродили среди груд щебня, где когда-то были их родные дома, заглядывали в блиндажи.
— Ну что же, пока и в землянке можно пожить, и в подвале не плохо устроиться…
Четвертого февраля был назначен общегородской митинг. По этому случаю Варя с утра упросила Решетова отпустить ее из госпиталя: она тоже хотела присутствовать на митинге. В шапке-ушанке и мужском полушубке, подпоясанном ремнем, — больное плечо внапашку, — она вышла из штольни вместе с Иваном Ивановичем.
— Пойдем на Волгу! — попросила Варя, когда они, заглянув в город, прошли по тропинкам, проложенным через заваленные улицы. — Я чувствую себя прекрасно, честное слово!
Они выбрались из толпы на перекрестке и вдруг увидели Платона Логунова. Он, тоже в полушубке, в шапке-ушанке и валенках, стоял и смотрел вверх: голуби кружились над пустой коробкой многоэтажного дома, садились на балконы, на задымленные проемы окон.