Выбрать главу

Хижняк вдруг всхлипнул, оборвав мысли Аржанова.

— Что ты, Денис Антонович?

— А ничего! — сказал тот совсем не сонным, тихим голосом. — Лежу и размышляю… Неужели и тут их не остановим? Неужели вырвутся на Волгу? Ведь только Дон им форсировать, и опять равнина — как стол, гладкая. Я знаю… В восемнадцатом году добровольцем-фельдшером пришел сюда с кавалеристами из Ставрополя… Вместе с рабочим классом били в Царицыне морду белой сволочи, а теперь туда дорожку врагу протаптываем! Берут нас за горло… — Голос Хижняка оборвался, заглох. — Когда был я хлопчиком малым, украл кто-то у моего батьки фонарь, — заговорил фельдшер, чуть погодя. — Я не брал, не видел даже этого фонаря, а батя не поверил, отстегал меня вожжами… Ох, и плакал я в тот раз! Один только раз в жизни так плакал. Сейчас словно камень пудовый ношу на сердце. Ожесточился. Зажелезнел. Но вспомнил врачей и сестер наших — и вроде заплакал. А слез-то настоящих нет: пробилась такая слеза, аж глаза выедает, вот яд какой во мне накопился!

Хижняк сел, четко выделился на красном фоне занявшегося вдали пожара словно углем очерченный, характерный его профиль: вздернутый нос и загнутые большие ресницы. Люди на привалах не разжигали костров, даже курили с опаской, а война нагло раскидывала по степи свои огненные вехи.

Иван Иванович тоже привстал, начал собираться.

— Пошли дальше! Надо поскорее попасть в какой-нибудь госпиталь.

3

Опаленная зноем рыже-бурая пустыня. Колючки. Низенький сероватый полынок. Кое-где прозрачные кусточки кермека, покрытого лиловыми крапинками цветов. Ни родника, ни деревца, только мелкие балки бороздят, как морщины, сухое лицо земли. Солнце жжет беспощадно, и голубые миражи струятся в горячем воздухе: призрачные реки и озера возникают, дразня утомленных путников.

Глухая степь! Но тишины и здесь нет: то грозно ухающий, то слитный басовый гул ожесточенных боев на подступах к Дону все усиливается, хотя бело-синие береговые горы давно пропали из виду, и так же сколько глазом окинуть виднеются движущиеся на восток разрозненные группы людей.

— Куда мы идем, Денис Антонович? Что мы тут путаемся, как дезертиры?

— Скажете! Вон там дорога — с Калача на Сталинград. Скоро будет Кривая Музга — станция железнодорожная. Тут госпитали должны стоять обязательно. Видите, белеет? То башня водонапорная. Мы, бывало, здесь немало езживали, места знакомые.

— Еще бы! — Иван Иванович прибавил шагу. — Какие тут места! Недаром вы отсюда на Каменушку сбежали.

— Туда я с Кубани приехал. Здесь тоже был бы богатейший край. Земли-то! Веди борозду на десятки километров — нигде не зацепишь. И солнце жарит с апреля по самый ноябрь. Какие хочешь фрукты, и рис, и хлопок произрастать будут. Только воды не хватает!..

— Самого пустяка! — грустно пошутил Иван Иванович.

— Сейчас выясним обстановку, — пообещал Хижняк, минуя разрушенные саманные избы на краю поселка. — Будьте ласковы, гражданочка, скажите, есть тут у вас военные госпитали? — обратился он из-за камышового плетешка к смугло-загорелой миловидной женщине, вышедшей из летней кухоньки.

— Есть, пребольшие! — с ребяческой поспешностью отозвалась с порога тоненькая девочка, похожая на мать красивым личиком.

— Молчи-ка лучше! — оборвала женщина сердито, но с мягким украинским акцентом. — Может, они шпионы.

— Полегче, красавица! — обиженно сказал Хижняк. — Не видите разве — люди в военном…

— Приходят и в военном!

— Я сам хохол с Кубани, чего ты бдительность свою доказываешь? Медики мы: вот доктор, а я фельдшер, потому в госпиталь дорогу шукаем. Могли бы любого солдата на улице расспросить, но, признаться, обрадовались мирному населению. Может, вы нам крыночку молока продадите?

— Зачем же продавать? Раз свои, чего такими пустяками считаться! — Степнячка распахнула воротца, с интересом взглянула на доктора. — Бойцы жизнь отдают. Да и мы, мирные, по крайчику ходим: то и дело бомбит, проклятый! К Дону пробился!.. Подумать только! Вечор ухом к земле прислонилась — гудит, а сегодня и так доносит — бьют из орудиев. — Разговаривая, женщина проворно летала по крохотному дворику между пышными лилово-красными кустами, из которых на юге вяжут веники, и пожухлыми плетями мелких тыкв, несла к столу, вкопанному под навесом кухнешки, крынку молока, ржаной хлеб, соленые огурцы в миске. — Чем богаты, тем и рады. Ешьте на здоровье.

— А хозяин где у тебя? — спросил Хижняк, который принялся было за еду, но невольно засмотрелся на красавицу степнячку.

Тонкая в стане, как оса, с затянутыми в тугой узел лаково блестящими черными волосами, с такими ясными черными очами, точно горячий свет южного солнца лился из них, женщина вдруг поразила его смелым и детски жизнерадостным выражением лица. Она, наверно, и работала легко, быстро, словно играя, как говорила, как дышала, как ходила, чуть вкось ставя узкие ступни смуглых босых ног.

Иван Иванович тоже засмотрелся на нее, потом перевел взгляд на ребенка. Здесь, в скромной хате-мазанке, жило счастье.

Но лицо женщины сразу померкло, потух свет в глазах, и углы рта скорбно опустились.

— Муж-то?.. В прошлом году под Смоленском… Был он артиллеристом-зенитчиком… А госпиталь рядом, — сказала она после небольшого молчания. — Покушаете, девчонка проводит. Она у меня шустрая.

— Что же не эвакуируетесь? — с участием спросил Иван Иванович.

Степнячка задумалась.

— Мы ущелье отрыли, бегаем хорониться туда, когда бомбы кидает. У нас мало кто уехал: войска отходят, а вера в народе все живет: может, не пустят его через Дон, фашиста-то? Куда же дальше пятиться? Волга рядом! И казаки на Дону не стронулись, хотя они немца очень не уважают.

— А вы?

— И мы бы его рогачом по шее! Исстари по степи расселились, тут и держимся. Не допускали нас раньше донские казаки на свои береговые земли. Поневоле мы здесь осели, а потом обжились. Может, кому и не глянется, а нам мило…

— Вон там! — Девочка показала на невысокие бугры в стороне от побеленных саманных построек поселка. — Сверху не видно, а землянки большие-пребольшие. Доктора тоже все военные и в белых халатах. Раненых ужас сколько! Охаю-ут! Стону-ут! Один весь в кровище с носилок соскочить хотел. Кричит: «Вперед, вперед!»

Иван Иванович и Хижняк, слушая ребенка, молча шагали к госпиталю. Теперь они увидели, как от шоссе, где двигался в облаках пыли людской поток на Волгу, шли сюда легкораненые. Грузовые машины медсанбатов подходили по степи — проселками.

— Когда вы будете свободные, приходите к нам опять, мы вас каймаком угостим, — сказала девочка, подавая на прощание смуглую ручку.

— Что это за каймак? — спросил Хижняка Иван Иванович, провожая ласковым и задумчивым взглядом маленькую степнячку.

— Сливки, снятые с топленого молока.

4

Решетов, ведущий хирург полевого госпиталя, мыл руки в тазу и диктовал описание сделанной им операции. Хотя на сухощавом лице пожилого хирурга выражалось крайнее утомление, он выговаривал слова с особенной отчетливостью: история болезни должна точно отражать то, что происходило с больным на всех этапах лечения. Молодой красноармеец, примостясь на краю стола, так же старательно записывал, бережно придерживая листы бумаги забинтованной кистью.

Заметив вошедших, Решетов вскинул карие живые глаза на Ивана Ивановича.

— Что скажете, коллега?